Глава 1. День Мёртвых

I have crossed oceans of time to find you.
Dracula (1992)

Черепа были повсюду — фарфоровые, гипсовые, металлические, стеклянные, деревянные, глиняные, пластиковые; празднично разноцветные, белые, черные, прозрачные; гладкие и однотонные, испрещенные узорами и резьбой, украшенные мертвыми и живыми цветами, бутафорскими бабочками, мотыльками, крохотными птичками и целыми гроздьями длинных стеклянных бус с цветным леденцовым блеском.
Форму черепов имели светильники, полыхающие зеленым, красным и мертвенно-белым из провалов глазниц. Черные графичные очертания все тех же черепов были на многочисленных рядах рыжих флажков, трепетавших на ветру вперемешку с гирляндами. Даже бокалы и те были в форме проклятых черепов!
Ну и конечно черепа скалились с лица каждого второго прохожего, с каждого первого смотрели не менее жуткие напоминания о том, что жизнь коротка и проходяща, а смерть вечна и рано или поздно явится к каждому. На лицах цвели все оттенки тления и разложения, пылали жуткие раны, некоторые сверкали частично окровавленной обнаженной плотью под содранной кожей, что тут же рядышком свисала окровавленными лоскутами.
Иллюзия. Искусный грим. Мрачная и веселая игра. Потому что праздник, вот они и веселятся — кости, кровища, ошметки разлагающейся плоти, синюшная бледность умертвий в обрамлении прекрасных цветов, сверкающих украшений, роскошных нарядов. Музыка льется нескончаемым потоком и повсюду звенит смех. Из неизменно пузатых бутылок льется обжигающее пойло — веселое золотисто-янтарное, темно-медовое, кажущееся вязким и сладким и наконец вовсе прозрачное, легкое, с отблеском серебра — ром. Его в эти дни пьют почти все. Вино встречается реже, его пьют из огромных бокалов, всегда одно и то же в эти дни — тяжелое и густое, цвета запекшейся крови, с дымно-ежевичными нотами, отдающее в послевкусии прохладой, будто и правда хлебнул чьей-то остывшей крови.
Праздник, чтоб его! Джон этот день не любил и праздник этот откровенно не выносил, каждый год традиционно раздражаясь и каждый же год одергивая себя и напоминая себе же, что все эти веселые беззаботные люди не видели никогда армии мертвых, не сражались с ожившими скелетами и трупами на разных стадиях разложения, не смотрели в синие глаза, пылающие мертвенным пламенем и жаждой уничтожать все, что имеет смелость дышать. Они могут смеяться над такими вещами, они спокойны и счастливы и пусть такими и остаются, радоваться этому надо, потому что они все когда-то сражались вот за этот самый мир, вот за этих людей они дрались отчаянно и не жалея себя, чтобы все эти легкомысленные мальчики и девочки имели возможность родиться через тысячу лет, раскрасить лицо и пойти отмечать праздник, что пришел сюда из далекого Браавоса. Бывший осколком давно канувшего во мрак истории культа Многоликого, праздник этот много что в себя впитал, пережил немало изменений и вот в итоге добрался и до Вестероса, всем тут полюбился, прижился и остался.
Осень в этом году выдалась неспокойная и совершенно непредсказуемая, то поливала все беспрерывными дождями по нескольку дней кряду, попутно добавляя резкий ветер и зубодробительный холод, приличный больше времени близкому к зиме, а то наоборот радовала солнечным умиротворенным теплом, сдобренным каплей приятного холодка по вечерам и ночам. Переживания по поводу погоды на сегодняшний день и особенно на грядущую за днем ночь, были главной темой для разговоров последние пару недель и в итоге ко всеобщей радости ни один мрачный прогноз себя не оправдал и никакие капризы погоды не испортили праздник.
Джону за всеми этими страданиями и волнениями, сошедшимися в итоге в короткое и непременно с надрывным трагическим «а вдруг дождь!», наблюдать было откровенно смешно. Он помнил дикие перепады и выверты климата в Вестеросе, когда жара и холод сменяли друг друга без всякого перехода. И жара и холод убивали одинаково безжалостно, жадно собирая свою страшную жатву. Апогеем всего стала адская зима длиной в двадцать семь лет, которая выкосила почти под ноль человеческую популяцию на континенте. До чего скатились люди в попытках выжить даже в общих чертах вспоминать не хотелось, период этот оброс легендами и мифами, правда же была похоронена навечно. Но по окончанию этой зимы пришла весна, а за ней лето, осень и снова зима, продлившаяся в этот раз ничуть не дольше других времен. Так установился баланс, который нынешними людьми воспринимался как нечто само собой разумеющееся. Но Джон помнил и потому ему был забавен даже сам факт уверенности в том, что вот через месяц непременно будет снег, а еще через три он растает. Хотя мог бы конечно уже и привыкнуть, за тысячу-то с лишним лет.
Сначала он не понимал что с ним происходит, подозревать неладное начал лет через десять, еще через пять осознал, что с ним явно что-то не так и еще через пять понял окончательно — он не менялся, ни единого седого волоса не блеснуло в смоляных кудрях, ни единой морщинки не добавилось на лице, кроме тех немногих, мимических, которыми он успел обзавестись до того как умер и был возвращен обратно. Он словно застыл, вырванный из естественного хода времени и жизни. Интересно, красная ведьма знала что она делает? Знала о последствиях своего вмешательства в естественные процессы? Спросить было уже не у кого.
Он покинул застенье и вообще Вестерос, ему не было более места среди тех, кто знал его. Добрался до Белой Гавани и там за связку соболиных шкур выторговал себе место на корабле плывущем в Браавос. Эссос поглотил его, лишив чувства времени и принадлежности хоть какому-то куску земли, он ни к кому не привязывался, не сходился ни с кем близко, на жизнь зарабатывал тем единственным, что хорошо умел делать, а именно перескакивал из одного наемного отряда в другой, переезжая из города в город, когда приходило время — обычно он проводил на одном месте лет десять-пятнадцать примерно. Конечно с внешностью тоже играл — сбривал и отращивал бороду, стриг и отращивал волосы, брился совсем наголо, красил волосы тирошийскими красками, влезал в одежду разных народов. Попутно выучивал языки, вникал в традиции, натягивал на себя шкуры придуманных людей, имена конечно тоже менял. Исколесил в итоге почти весь Эссос, естественно не раз и не два. Избегал только бывать в Заливе Драконов. Нет, один раз он посетил Миэрин и понял, что не может тут находиться — даже спустя три столетия тут помнили ее. Дейнерис. О ней говорили с любовью и трепетным преклонением. Здесь она была миса, разрушительница оков, та, что подарила свободу. Легенда. Почти богиня. Миэрин он покинул быстро и долго еще не мог прийти в себя после соприкосновения с тенью чуда, которое он своей рукой погубил.

— Принести вам еще? — веселый голосок вырвал его из размышлений и воспоминаний.
Перед глазами оказалась упругая девичья грудь втиснутая в тугой корсет из дешевой имитации кожи. Корсет не по размеру, грудь буквально вываливается из него, безжалостно стянутая и девушка вынуждена все время его подтягивать вверх. Жаль, времена уже не те и нельзя снести одним коротким взмахом меча голову идиоту, который счел такое красивым и кому-то привлекательным и заставил всех несчастных официанток здесь обрядиться в это вот убожество. Впрочем самой ей нравится этот пыточный корсет, так же как залитые лаком темные кудри, толстый слой грима на хорошеньком личике, конечно же изображающий веселый череп… ресницы, покрытые толстенным слоем туши поднимаются и опускаются словно в замедленной съемке, ей кажется, что это придает ей вид таинственной привлекательности, но на деле все выглядит так, словно она сейчас уснет и рухнет перед ним на стол.
— Принеси что-нибудь покрепче этого, — кивнул на опустевший бокал из-под вина.
— Я мигом, — изогнулся пухлый ротик в хищной улыбочке, — долго ждать не придется.
И ушла, напоследок бросив томный призывный взгляд, выбивая каблучками дробь и крутя задом едва прикрытым пышной юбкой так демонстративно, что Джон глаза закатил к потолку. Надо проваливать отсюда поскорее, чтобы не расстраивать девочку, успеет еще присмотреть себе кого другого для продолжения ночи. В другой раз возможно и было бы интересно вытащить ее из всех этих ужасных вещей, отмыть от косметики, выполоскать из нее чересчур приторный запах духов… ну а что с ней сделать после он несомненно придумал бы. Наутро шепнуть с придыханием на ушко «я позвоню» и после страстного поцелуя запихать прелестницу в такси и только через пару кварталов она опомнится и осознает, что он даже номер ее телефона не спросил. Как и всегда. Но сегодня на такое настроения не было, никогда он в эту ночь не искал даже примитивного секса, не говоря уж о чем-то большем. Он вообще в эту ночь никогда ничего не искал и все сегодняшнее было всего лишь чередой случайностей. Какой-то черт его дернул сюда зайти, наверное тот же, что чуть ранее дернул на улицу выйти. Обычно он предпочитал в эти дни никуда не выходить, но вот сегодня нарушил устоявшееся правило, долго бесцельно блуждал по улицам, а после почему-то внимание его привлек оскаленный белоснежный череп, обряженный в высокий цилиндр, что полыхал алым свечением в прорезях глазниц над гостеприимно распахнутой дверью и ноги сами внесли его внутрь к гирляндам из летучих мышей, к мерцающей по углам паутине и разноцветным огонькам под высоким потолком.

— Так и будешь всю ночь сидеть мрачнее тучи и смотреть лишь в самого себя? — бархатисто пропели над ним.
Еще одна искательница приключений на упругую аппетитную задницу, потому что других у обладательниц таких голосков не бывает, подумал он, поднимая глаза и собираясь что-то ответить едкое и колкое, но подавился глотком воздуха.
Длинные серебряные волосы — того самого оттенка, рассыпались по обнаженным плечам, контрастируя с черным платьем. Траурная камея на тонкой шее и широкая полоска черного кружева из-под которой стекает кровь по белой коже, будто ей там, под кружевом, горло перерезали. В волосах живые красные розы, а на лице маска — черная и глухая, без украшений, оставляющая открытой лишь нижнюю часть лица — лица неуловимо знакомого, создающего иллюзию присутствия той, что так давно покинула мир живых, той, что он так одержимо искал все эти бесконечные годы, как только понял, что вернуться может каждый, пусть даже это и будет всего лишь копия, оттиск с оригинала.
Сказать с уверенностью, что это ее лицо он не мог — мешала маска, но слишком знакомыми были эти очертания — невинные и вместе с тем хищные, опасные. Драконьи.
Какая милая издевка судьбы — встретить ее в самую им ненавидимую ночь года с таком говорящим названием! Впрочем это вполне может быть и не она, а всего лишь девушка на нее похожая, потому что надо быть реалистом — таких вот красивых девочек с правильными чертами лица на свете очень много. И серебряные волосы давно уже ни о чем не говорят, так же как и глаза, даже если внезапно они окажутся того самого, даже для валирийцев, редкого оттенка темного яркого аметиста, потому что в нынешнем мире волосы красятся в любой, самый немыслимый цвет и цвет расплавленного серебра никакой трудности не представляет, а цвет глаз меняется с помощью линз, особенно сегодня — он уже насмотрелся на глаза пронзительно синие, красные, желтые… даже светящиеся попадались пару раз, а с одного из встреченных им сегодня лиц не него посмотрели глаза с отчетливо вертикальными зрачками.
— Так почему ты сидишь тут один и грустишь? — не унималась она, чуть кривя ярко-красные бархатистые губы в усмешке.
— Тебя жду, — и улыбнулся ей той улыбкой, от которой все они тают как пломбир на солнышке.
Раз уж решила с ним сегодня судьба поиграть таким вот образом надо принимать устоявшиеся правила.
Только вот она не расплылась в ответной улыбке, а смерила его оценивающим взглядом — сверху вниз, как бы давая понять, что это она тут выбирает и принимает решения. Ну ничего совершенно не менялось в этом мире, все бежало по кругу и все повторялось, а снисходительные взгляды от светловолосых красавиц совершенно точно были частью несущей конструкции вселенной. Ай, да наплевать бы на все, подумалось ему и настроение резко взлетело вверх. Почему бы в конце концов ночи кошмаров не обратится ночью чудес?
— Пойдем танцевать, — и не дожидаясь ответа, поймал тонкую руку, обтянутую кружевной перчаткой, увлекая ее за собой.
— Ну пойдем, — с довольным смешком прилетело ему уже в затылок.
В груди все пело и искрило, разгоралось, обретало силу и подвижность давно застывшее сердце. Боги или демоны, что властны над сегодняшней адской ночью, пусть это окажется она — отчаянно взмолился он про себя, прежде чем развернуть ее так резко, что пышная юбка ее на секунду хлестнула его по коленям. Пусть, когда вся эта безумная ночь смоет свой грим и она снимет маску, обнажая лицо — оно окажется тем самым лицом! Он ничего и никогда наверное так сильно не хотел как посмотреть в ее глаза, пусть даже она лишь тень его Дени, той женщины, что держала в руках бесчисленные жизни и чью жизнь он удержать не смог и теперь вот бродит по улицам вечно меняющегося мира, проживает многочисленные жизни, проигрывает роли, которые сам же себе и придумывает и ничего не чувствует.
Танцевать он выучился давно, чему только не научишься в попытках скрасить время и хоть чем-то занять вечность, поэтому сейчас даже не задумывался о движениях своего тела, все само собой происходило. Удивительно, но она тоже танцевала блестяще, делала это легко и непринужденно, словно всю жизнь именно этим и занималась — вполне кстати может именно так и быть, слишком отточенными и выверенными были движения и она спокойно доверяла себя рукам партнера, позволяла себя вести, льнула и ускользала, кружилась, гнулась, выстукивала ритмы алыми туфельками. Эти чертовы туфли не давали ему покоя с того самого момента как стройная ее ножка обтянутая черным сетчатым чулком уверенно взметнулась и прижалась к его бедру, именно в этот момент остатки разума и были выбиты из его головы тонкой высокой шпилькой.
Ощущение ее близости было просто умопомрачающим, сердце в груди отстукивало бешеный ритм и пело, повторяя снова и снова, что это она, его Дени, его девочка — вернулась.
И сразу на него обрушился целый ледяной водопад — это не она. Не Дейнерис. И никогда уже не будет ее в мире живых, он сам об этом позаботился и теперь может надеяться лишь на ее отражение. Перерождение. Другая совершенно девушка, с другим характером, другими привычками, взглядами на жизнь и с ее обликом. То же ангельское личико, те же волшебные волосы, те же влекущие формы, которые и за тысячу лет не позабыть, но — не она.
Ночь неслась как обезумевшая, ее не хотелось останавливать и замедлять, лишь продлить мрачное и буйное ее веселье до бесконечности, обратить в бег по кругу, чтобы никогда не прерываться, чтобы не расставаться с ней никогда. С ней рядом было легко и так естественно, будто они всю жизнь были знакомы. Они танцевали, бесконечно что-то пили, практически не хмелея при этом, смеялись, говорили, держались за руки и все время обнимались. Все походило на какую-то ожившую сказку, куда их забросило по чьей-то недоброй колдовской воле и они, утратив волю собственную, превратились в послушых куколок на ниточках, что развлекали теперь кукловода. Они ушли из бара где встретились, перескочили в какой-то звенящий музыкой и слепящий огнями клуб, в одуряющей атмосфере которого за несколько секунд ввинтились в первую попавшуюся шумную компанию сомнительного вида и конечно же с разрисованными лицами, за десять минут сделались там совсем своими, вместе со всеми куда-то отправились в более интересное место, а по пути незаметно занырнули в распахнувшуюся дверь, куда их втянули мягкие джазовые звуки. Здесь был полумрак и никому ни до кого не было дела, все утопало в туманном призрачном освещении, мерцали таинственные тускловатые зеленые светильники, похожие больше на болотные огни, скалились черепа, цветы умирали, что-то тягучее и совсем туманящее мозг лилось в низкие и пузатые бокалы, клубился дым, тонкие белые линии ветвились по зеркальной поверхности, через блестящие металлические трубки влетали вместе с вздохом сразу в кровь и плескались там тягучим дурманом, а после они снова танцевали и она жалась к нему в этом танце, растекалась по рукам, терлась как кошка беззастенчиво, чуть не мурлыча, раз только отпрянула, когда он попытался сдвинуть с ее лица маску.
— Не смей так делать, — влился в его уши чарующий шепот, от властных ноток которого по всему телу пронеслась толпа мурашек и немедленно захотелось отступить на шаг, опустить голову и поклон отвесить.
— Как скажешь, принцесса, — а теперь поймать ее снова, снова обнять и не выпускать, пока эта ночь с ее дурацкими правилами не закончится и он не увидит ее лицо.
Спустя время они оказались на низком и широком диванчике, в совсем уж темном углу, где лишь рыжие свечи на столе горели, а другое освещение не добиралось, в подобных местах таких вот темных углов всегда с избытком. И как-то сами собой взметнулись и задрались невыносимо высоко пышные оборки ее юбки, сверкнула пряжка на алой туфельке и она оседлала его бедра, уставилась прямо в глаза через прорези маски. Долгая секунда и он потянулся к ней, прильнул к ярким губам, сцеловывая с них привкус крепкого пряного алкоголя и слизывая помаду, а руки задрали ее юбку уже до самой талии, раскидали пышные складки в стороны, огладили круглые колени, поползли выше по бедрам к кружевным резинкам на чулках — надо же не ошибся, почему-то про нее он с самого начала подумал, что она носит чулки и поясок, а ничего другого не признает. Потому что красивые девушки и красивое белье определенно созданы друг для друга и прелестней этого сочетания может быть только полное отсутствие второго компонента в этом дуэте.
Поцелуи были прерывистые и короткие, дыхание сбивалось, руки у нее дрожали когда она стягивала с него рубашку, зарывалась пальцами в волосы, притягивая его к себе ближе, а он ощущал шершавость ее перчаток, которые она так и не сняла. Ни его ни ее ни смущало совершенно, что вокруг немалое количество людей, пусть даже и теряются эти люди в неверном призрачном свете и густом полумраке, потому что кому какое дело до парочки, что не дотерпела до уединения? Тут таких парочек в каждом углу… и он окончательно выбросил все эти мысли из головы, а все чувства замкнулись на ней, на ее губах, что целовали, скользили влажно и горячо по шее, по груди, раскатывая по коже томное тягучее наслаждение и на ее руках, что уже расстегивали ремень, нетерпеливо дергали за молнию на джинсах. С трудом от нее оторвавшись, он на секунду замер, выдыхая громко и тяжело, когда налитой и болезненно пульсирующий желанием член выскользнул на свободу из плена тесной ткани. Кусок тонкого кружева, да пара ниток — вот и вся преграда, что теперь между их телами осталась, рвануть один раз и нет ее — так он и сделал, невесомые тонкие полосочки безропотно лопнули в его руках. Она была гладкая, влажная и умопомрачительно чувствительная, на прикосновение отозвалась мгновенно, откинула голову назад со стоном, когда его пальцы раздвинули нежные горячие лепестки, нащупали самую чувствительную ее точку, погладили, нажали. Лаская ее вот так, мучительно медленно, он тонул в смешении ощущений настоящего и наплывающих из памяти образов прошлого. Она вырвала его из этого состояния, зашипев что-то неразборчиво над ухом и после сразу простонав умоляюще и так же неразборчиво, впрочем разбирать никакой надобности не было и так все было понятно — она вся горела, скользкая и влажная, была полностью готова. Мучить и ее и себя не имело смысла. Соприкосновение, взгляд в глаза — и он пропал окончательно, оказавшись в шелковой ловушке ее пылающего лона, остро и ярко ощущая как гладкие тугие мышцы расступаются неохотно и покорно, пропуская в себя и обхватывая туго и сладко. По телу пробежала дрожь, когда она начала на нем двигаться, стирая каждым упругим движением бедер мир вокруг и будто возвращая его назад во времени. Она изгибалась, хватала раскаленный воздух приоткрытым ртом, стонала и вскрикивала, не прекращая плавных движений. Джон подхватил ее покрепче под попу и резко толкнулся бедрами ей навстречу, задавая ритм не такой мягкий и плавный, насаживая ее на себя жестко и вызывая болезненный вскрик, она поддалась этому новому ритму, вцепилась ему в плечи крепче, ускоряясь. Все сошлось к одному единственному движению и ощущению, что повторялось, зацикливалось и с каждым новым витком становилось все более острым, а плещущийся в крови наркотический дурман все это сплетение чувств выводил до степени безумия, каждое мгновение этой огненной близости обращая в вечность, стирая само понятие времени и пространства.
Окончательный аккорд накрыл их почти одновременно — ее чуть раньше, буквально на несколько секунд, она первой изогнулась, вздрогнула, прижалась к нему приоткрытым горячим ртом, что-то кажется прошептав и вся сжалась невыносимо крепко, через некоторое время расслабившись, обвила, оплела руками, уложила голову на плечо, тихо всхлипывая и вздрагивая всем телом, отзываясь на тугую пульсацию внутри своего тела. Ей явно требовалось время, чтобы прийти в себя и ему тоже, оргазм прокатился по венам разрядом молнии, хлестнул по каждому нерву, что только можно было отыскать в его теле и он тоже теперь вздрагивал, как и она, никак не мог выровнять дыхание и уж точно никак не мог включить голову.
Она первой вынырнула из их расслабленной эйфории, вдохнула громко и глубоко, распахнула глаза и смотрела на него так, словно впервые видела. В глазах промелькнула паника и она резко его оттолкнула, вырвалась из рук, слепо пошарила вокруг по дивану, цапнула сумочку и свою короткую бархатную курточку и не заботясь о том как выглядит, взметнула оборками юбки, соскакивая с его колен и бросилась бежать.
Секунду на осознание он все же потратил.
— Дени!!! — имя сорвалось у него неконтролируемо.
Казалось на миг, что она остановится, что ее дернуло и поймало это имя, но нет — она все так же отдалялась, теряясь в густых клубах разноцветного дыма.
Он не мог дать ей вот так сбежать, просто не мог. Немыслимо было вот так в шаге от того, чтобы найти ее — все потерять.
Джон рванул за ней следом, кое как на бегу ухитрившись застегнуть джинсы и чудом только ничего себе не защемив, когда резко и не глядя ширкнул молнией, пряжка расстегнутого ремня звякала на бегу, расстегнутая рубашка плескалась за спиной — ему было плевать абсолютно на все и на то как он выглядит в первую очередь. Успеть, догнать ее, не дать исчезнуть — вот что колотилось в голове единственной мыслью.
Он успел. Уже на улице поймал ее в дверях такси. Схватил за локоть — слишком крепко, так, что наверное после останутся следы на молочной белизне кожи, но сейчас это было неважно.
— Стой, пожалуйста, не убегай вот так, — прерывисто заговорил он, делая шаг вперед и укладывая руку ей на талию, собираясь притянуть ее к себе, чтобы лишить возможности сбежать.
Она была вся растерзана и растрепана, волосы в диком беспорядке, помада размазана по лицу, потеки бутафорский крови из-за кружевного украшения на шее тоже размазаны по коже, розы в волосах не уцелели, за исключением одной, что сползла совсем низко и к тому же почти вся осыпалась, платье смято и перекручено, на плечах и на шее расцветали следы недавних поцелуев, а те самые аметистовые глазищи сияли в прорезях маски. Она была самой красивой девушкой из всех когда-либо существовавших в мире.
— Я не могу, прости, — на его плечо легла ее кружевная ладошка, — я правда не могу, я никогда так… такого не делала, если вдруг ты подумал, если решил, что я… — говорила она сбивчиво и поспешно, словно сама себя боялась.
— Эй, тише, — он мягко пригладил ее серебристые локоны, — все хорошо. Я ничего такого не подумал. Просто не убегай от меня вот так, ладно?
— Я не могу, — пролепетала она и огромные глаза посмотрели беспомощно.
— Знаешь чего мы точно не можем? Разбежаться вот так, будто ничего не было, — он не собирался сдаваться. — Ну пожалуйста! Мы должны еще увидеться!
Давай, сдавайся, думал он, вытаскивая из себя самый свой умоляющий взгляд. Она не сдалась — но позволила себя уговорить. Вздохнула, полезла в сумочку, вытащила оттуда что-то.
— Вот, — у него в руке оказался кусочек плотного глянцевого картона, — ты найдешь меня там через четыре дня. А теперь отпусти, — строго и требовательно произнесла она и посмотрела на его руку, все еще сжимающую ее локоть.
— Да, прости, — он разжал пальцы.
Она приблизилась, внимательно глядя на него из-под маски и ничего не сказала, только поцеловала очень нежно и почему-то от поцелуя этого повеяло печалью.
Алый башмачок мелькнул в пене черной воздушной ткани, хлопнула дверца такси и он остался один под светом фонаря на холодной улице.
Побрел обратно к клубу, но входить не стал, прислонился к стене у входа, вытащил смятую пачку сигарет из заднего кармана, долго хлопал по карманам в безуспешных поисках зажигалки, пока наконец охранник у дверей над ним не сжалился и перед ним не вспыхнул благословенный огонек. Прикурил, поблагодарил кивком и прикрыл глаза, выпуская струю густого дыма в небо. Только теперь его понемногу стало отпускать. Разум постепенно возвращался и начинал осознавать все случившееся.
Джон улыбнулся. Заглядывать под маску уже не было никакой необходимости — это совершенно точно была она. Перерождение Дейнерис, его огненной девочки. Потому что ни с одной женщиной за всю эту проклятую вечность он не испытывал ничего подобного, только одна могла вызвать в нем такую бурю эмоций и ощущений, только с ней каждый раз был как ритуал с непременным питьем жидкого пламени, только с ней кровь вскипала так жарко, только с ней было это чувство крыльев за спиной — и все это сейчас повторилось.
Рука все еще сжимала клочок картона, что она ему вручила и Джон поднял его к глазам, рассматривая.
Черное поле и серебристые буковки винтажной вязи. БЕЛАЯ ГИЕНА — самыми большими буквами по центру и нахальная подмигивающая морда, больше на просто милого пса похожая чем на гиену. И приписка снизу буковками более мелкими — Проданные Души. И еще мельче — вечер скрипичной музыки. На обратной стороне адрес и дата — как раз через четыре дня.
Джон знал это местечко, темное, тесное и вечно прокуренное, зато находилось оно в самом центре старого города и слава самого неоднозначного заведения столицы прилагалась. И если уж они затеяли вечер скрипичной музыки, то всех кто успеет попасть в помещение с округлыми окнами и сводчатыми потолками ждет нечто невообразимое. Значит четыре дня… ну что ж, значит пойдем слушать скрипку.
С этими мыслями он зашел обратно, возвращаясь туда, где несколько минут назад всего держал в руках воплотившуюся в жизнь мечту. Рухнул на диванчик, скинув на пол плюшевую подушку с кистями и подумал, что ему не помешает выпить и для разнообразия — кофе. Крепкий, черный и без сахара. Только вот здесь ему такой точно не сварят и был выбор идти домой и варить самому или добрести до еще одного странного места в этом городе… домой, решил он. Потому что после всего ему необходимо побыть самим собой ничего не изображая из себя и не разыгрывая никакую роль, пусть даже и самую простую.
Он критически осмотрел себя и не мог не засмеяться — пуговицы на рубашке по большей части были оторваны, две только уцелели, да и те держались на честном слове. Шею, руки и грудь расцвечивали царапины и укусы, еще и помада красными росчерками живописно все это дополняла… ничего не меняется.
Надо было уходить, он решительно тряхнул головой, смиряясь с тем, что волосы сейчас стянуть нечем в тугой узел, так что будут они ему мешать и надоедать всю дорогу, потянулся за курткой, сброшенной здесь же и рука его нащупала что-то… ну конечно же это были ее кружевные трусики, разорванные им в нетерпении и отброшенные в сторону. Крохотный кусочек ажурной ткани источал запах ее духов — роза, табак, ладан и что-то древесное, к этому запаху примешивался запах ее самой, ее разгоряченного тела, ее сладкого и манящего желания. Джон сжал в кулаке свой невольный трофей, негромко рассмеялся и сказал так же тихо, обращаясь к самому себе:
— А чего ты хотел? Каждому времени — своя хрустальная туфелька.

Глава 3. Ожившая грёза и сгоревший пирог

Мое ли дело — кем была прежде?
Вздохи и листья — твои одежды
Тайну за тайной в рукаве прячешь
Голову склонишь будто бы плачешь
Пикник «Оборотень»

Ветер был капризен и все время менял направление, из-за этого казалось, что пушистые крупные хлопья снега летят сразу во все стороны. Сверкающее, призрачное, сказочное и таинственное, все насквозь пропитанное предвкушением некоего волшебства время. Время чудес, как она говорит. Джон улыбнулся и вдохнул холодный воздух, а вместе с ним коктейль, смешанный из множества запахов — кофе, выпечка, апельсины, шоколад, хвоя, согревающие пряности… Бесчисленные мигающие гирлянды, венки из остролиста и еловых веток, с россыпью кроваво-красных ягод или золотистыми крохотными колокольцами, цветные стеклянные шары, фигурки оленей и птиц — все это предпраздничное, казалось, захватило весь мир, вытесняя обыденное и серьезное. Хорошее время.
Ожил телефон, который Джон не задумываясь проигнорировал, если бы не скрипка, выводящая в его кармане мелодию требовательную и капризную.
И такой же требовательный и капризный голосок в трубке, лепечущий про миндальные лепестки и десять минут до закрытия. Она не успела еще договорить, а он уже бежал со всех ног в сторону кондитерского магазина — успеть за ее драгоценными нынешним вечером лепестками.
Он так уже второй месяц бегает по любому капризу, все бросает, обо всем забывает, когда слышит неземной голосок. Всех подводит, ради того, чтобы лишний раз ее увидеть, чтобы побродить по ночному городу держась с ней за руки, чтобы послушать как она говорит, играет или молчит. Вдохнуть сплетение розы и ладана, в обрамлении табачно-древесной дымки, вдохнуть ее всю, обнять, ощутить под руками биение жизни, поймать горько-сладкую иллюзию присутствия.
Когда в очередной раз что-то там сорвалось, несчастный его агент чуть не плакал в трубку:
— Где тебя носило?
— Летал в Дорн.
— Зачем?! — Джон прямо увидел как округлились глаза у его незримого собеседника.
— Если я скажу, тебя хватит удар, — попытался он сберечь чужую нервную систему.
— Меня и так скоро он хватит! Твоими молитвами! — обвиняюще высказала трубка.
Джон в ответ издал ироничный смешок.
— Ты хоть знаешь какая там грозит неустойка за сорванный…
— Знаю, — перебил он резко. — Не дороже денег. Это все пустое, забудь, — он от всей души не понимал как можно всерьез переживать из-за таких вещей.
— Она тебя совсем под каблук загнала, — обреченно и зло вздохнула трубка.
Наверное раньше он бы на такое что-то ответил, в запале возможно наговорив всякого неприятного, сейчас же рассмеялся и завершил этот, уже успевший его утомить, разговор. Невозможно же объяснить, да и нет ни нужды, ни потребности — у него в объяснениях, а у его собеседника в понимании.
А спонтанный Дорн случился лишь потому, что не видеть ее неделю — пытка. Джон сломался на четвертый день и улетел к ней, наплевав на все и всех. В Дорне было холодно, дождливо и хорошо. Она щурила на него глаза в обрамлении длинных густых стрелок из зеркала в гримерной, облаченная в темно-красное, обволакивающее ее фигуру кровавой мантией. Скрипка в ее руках в тот вечер выводила пронзительное и страшное, казалось, что струи крови стекают по стенам, срываются тягучими каплями с потолка, расползаются лужами по полу. Музыка пробивала грудную клетку и выдирала еще бьющееся сердце, вытаскивала его наружу, бросая в растущую гору таких же сердец. И как итог всего — спокойная, умиротворенная Дейнис, укутанная в мягкий белый свитер с высоким горлом, проспавшая у него на плече всю обратную дорогу. Уже ради этого стоило всех подвести и про все позабыть.
Он поступал ужасно. Некрасиво поступал. И ничего не мог с собой поделать — Дейнис перевешивала все, она была важнее всего на свете сейчас, потому что время было бесценно, оно улетало с дикой скоростью, утекало песком сквозь пальцы, оно было невосполнимо, его невозможно было купить, добыть, отнять, украсть, получить в дар, выиграть.
Еще немного. И еще. Еще неделя. Еще день. Еще одно соприкосновение рук, еще один взгляд, еще один поцелуй — так он себя уговаривал все эти два месяца, бесконечно самому себе давая отсрочки неизбежного. Понимал, что должен и обязан исчезнуть, оставить ее в покое, пока не натворил непоправимого, пока она не влюбилась всерьез. Потому что Джон не представлял — что делать дальше? Вырвать из ее жизни несколько лет, а потом уйти, причинив боль? Такого он даже представлять себе не хотел. Рассказать ей всю правду и остаться с ней до конца ее дней? Разумеется, сейчас все это будет казаться таким смешным и не имеющим значения, пока она молода, но она ведь человек и время рано или поздно начнет брать свое и каково ей будет смотреть в зеркало, видеть как меняется под натиском времени ее лицо, а после переводить взгляд него? Неизбежность старости и смерти людям принять и так непросто, а уж когда перед глазами маячит постоянное напоминание… он просто не мог подвергать ее такому.

А еще была память, что подбрасывала ему постоянно белые стены, белый потолок, белые шторы, белые простыни — белое все. И на этом белом тонкая и высохшая рука с сильно выступающими веревочками вен. Сухая, как пергамент, кожа. Жуткие багровые точки — следы бесчисленных иголок. Смерть уже протянула свою костлявую длань, уже прикоснулась и погладила черные как смоль волосы, оставила в них свой серебристый след, наложила печать на весь ее облик, выпила, иссушила, истощила, измотала и только глаза, огромные и теплые, оставались прежними. Он помнил запахи и звуки обреченности и безнадежности, помнил прикосновение ослабевшей руки к своим волосам, холодные пальцы на щеке — почему они вдруг холодные? Она всегда ведь была такой горячей, такой яркой, такой живой. Такие как она не должны умирать. Хотя бы потому, что за ее спиной и так всю жизнь маячила зловещая черная тень, дышала ей в затылок холодом. Такая постоянная близость смерти отточила ее взгляд на мир, сделала его невероятно острым, проникающим глубоко в суть людей, вещей и явлений. Каждая ее работа была обнаженным откровением и поражала воображение, выбивала дыхание. Не холст и масло, а плоть и кровь — исповедь мятущейся души, плач к небесам, молитва.
— Вот уж не думала, что ты будешь так страдать, когда придет время. Все было неизбежно, тебе ли не знать, — шевелились тонкие побледневшие губы беззвучно, а Джон смотрел и не понимал — почему? Отчего вдруг эти губы так бледны? Они ведь всегда были такими яркими, смеющимися, говорящими острые реплики, всегда бьющие точно в цель. Он помнил эти губы сочными и налитыми, помнил струйку едкого дыма между ними и яркий отпечаток помады на сигарете. Помнил как хорошо было эти губы целовать когда-то…
— Забери меня отсюда, — просила она, — не хочу умирать среди этих белых стен, в безликом и бесцветном.
Он бы забрал, наплевав на все правила, увез бы подальше от больничных стен и коридоров, от этих иголок, трубок, капельниц, куда-нибудь к морю, цветам, солнцу, старым руинам, персиковым садам и лимонным рощам… только вот она уже не находила сил даже на то, чтобы просто подняться с постели.
Игла вползала медленно под тонкую измученную кожу, в крови растворялся легкий дурман и она засыпала, а он продолжал смотреть на лицо, которое так сильно изменила болезнь, оставив нетронутым только одно — волю к жизни, силу, пламя души.
Она была единственным живым человеком, знающим о нем все, потому что лгать ей было невозможно. Когда они впервые встретились он был влюблен в нее всем сердцем уже целый год, это произошло на той судьбоносной выставке, куда его занесло от скуки, как и всегда. Внутренний огонь — вот что он увидел в ее работах, а после и в ней самой и влюбился так сильно, что не сразу понял кто перед ним, а когда понял, то пролетело уже восемь стремительных, сумасшедших и счастливых лет. В момент осознания он помнил только одну свою мысль — если оригинал был хоть на десятую долю таким же как она, то отец его был непроходимым идиотом без глаз и сердца.
Она столько раз выходила на битву со смертью и столько раз выигрывала, поднимала победно голову и смеялась, приветствуя новый день и вот — проиграла. И ничего нельзя было сделать — только отпустить и помнить. Он помнил каждое мгновение, каждый взмах ресниц, каждый день и каждую ночь, но ярче всего — последний их разговор.
— Те фотографии, — хрипло и тихо проговорила она уставшим голосом, — не забудь, что обещал — ровно через сто лет!
— Ты серьезно? — он ушам своим не верил.
— Ну конечно серьезно, черт тебя побери! — слова вылились из ее рта вместе с приступом кашля. — Раз уж ты и правда это можешь.
Речь шла о серии ее обнаженных фотографий, сделанных давно и убранных под замок навечно. В тот день был совершенно потрясающий свет, а тени резных листьев скользили по хрупкому стройному телу, расчерчивали узорами гладкую кожу, блики солнца играли в ее волосах, густая зелень контрастно оттеняла яркие сполохи крупных цветков магнолий. На уговоры раздеться перед камерой Джон тогда потратил пару минут, простое белое платье на тонких лямках легко улетело в сторону в обмен на шутливое обещание опубликовать эти фото через сто лет после ее смерти и ни на день раньше… она тогда еще не знала, что он и правда может это осуществить. Надо же, запомнила.
— Сделай их черно-белыми все, кроме одной, той — с цветком, ну ты понял, — ее глаза загорелись прежним озорством, а тень болезни будто отступила на миг. — И устрой все пафосно и громко — хочу еще раз потрясти мир! Ведь не бывает ничего невозможного…
Она выдохлась и прикрыла глаза. Устала. Просто от того, что говорила. Как он тогда не закричал и не разрыдался как дитя? Наверное удержало осознание, что сейчас из них двоих сильным может и должен быть только он.
— Ужасно, что людей вынуждают подыхать в этой стерильной белизне, — шептала она превозмогая боль. — И как хорошо, что ты здесь — приятно смотреть на красивое. Гнать бы тебя в шею, нечего тебе делать тут, — она закашлялась длинно и страшно и выплеснула с кашлем отчаянные слова, — как слаба я стала, подумать только! Принимаю жалость!
— Прекрати нести чушь, — он прижал ее руку к губам, ощущая как там еще трепещет жизнь под тонкой кожей, — я бы не посмел жалеть тебя. Откуда такие мысли?
— Глупый мой мальчик, — уголок губ дернулся в подобии улыбки, — ты просто никогда не был стар.
Слова эти резали его по самому сердцу еще долго, а сейчас — особенно сильно.
Он уже держал руку, неспособную больше поднять кисть и провести линию и не хотел спустя несколько десятков лет держать руку, неспособную поднять смычок и привести в мир звук.
Отпусти, отпусти, отпусти — настойчиво твердил его разум и эхом повторяла совесть, а сердце пело и шептало — не отпускай ни за что, держи крепче, целуй жарче.
Он любил ее, так сильно. Любил и сам не знал — кого? Дейнис, смешливую, нежную, задумчивую, порывистую, такую разную и очаровательную или ту, что стояла за ней, смотрела на него сквозь ткань времени? Ответа не было. Все сплелось и спуталось, два образа слились в один и Джон понимал только, что не хочет терять вот эту девушку, которая сейчас ждет его и миндальные лепестки.

Дейнис нравилось что-то печь, она говорила, что это магия. И варила идеальный кофе. Во всех прочих случаях ее лучше было не подпускать к плите, впрочем она и не рвалась. Интересно, а та, другая, Дени, много веков назад могла бы вот так колдовать над кексами или увлеченно имбирные пряники разрисовывать — тут он не мог не улыбнуться, вспоминая как их совместная фантазия сотворила из безобидных пряничных человечков какое-то совершенное непотребство неделю назад.
Снег похрустывал под ногами, снег летел в лицо, нахальные его хлопья норовили угодить прямо в глаза, ослепить, лишить ориентации в пространстве. Джон остановился под фонарем, запрокинул голову, глядя в бездонное серое небо, безуспешно пытался ловить ртом снежинки — они не успевали долететь до его губ, плавились от тяжелого разгоряченного дыхания, которое вырывалось облачками пара. Он конечно же успел — ровно за минуту до закрытия. Теперь вот отдышаться пытался, он и не помнил уже когда ему последний раз приходилось бежать со всех ног, путаясь в снежных вихрях. На секунду ему стало смешно — как все сейчас просто, как легко, а люди только и делали, что бесконечно ныли и жаловались, создавая проблемы на пустом месте, придавая значимость вещам второстепенным и постоянно обесценивая самое важное. Впрочем и сам он к пониманию пришел слишком поздно и через такой опыт, что врагу не пожелаешь.

А ведь точно такой же снег сыпал с неба когда они с Давосом виделись последний раз в Черном замке. Он тогда не просто повидаться приехал, он принес весть, которую доверять бумаге было неразумно — все рассыпалось, разбивалось на части, Вестерос трясло и лихорадило. Джон знал, что рано или поздно это произойдет, знал еще когда отплывал из столицы — пройдет год, два, может быть больше и начнется. Никакого мира нет, никто ничего не построил и не построит, потому что просто не умеют. Тем ударом кинжала он, помимо очевидного, подписал приговор целому континенту, обрекая многих и многих людей на бесчисленные войны. Они зализали раны, оценили силы и возможности, нарисовали мишени на тех кого назначили на роли врагов, заключили союзы, заранее просчитав моменты предательства и приступили к делу. Король не совладал со своими вассалами, не спасли мудрые советы и взвешенные решения, не помогла даже магия — могла бы помочь чья-то твердая рука на непокорных загривках, чья-то неукротимая воля, что прижмет к земле, обуздает эту алчущую власти свору. И Бран решил, что этой, так ему необходимой, рукой вполне может стать Эйгон Таргариен, что именно он стиснет всех в железной хватке, посеет страх в сердцах и снова поставит на колени. Джон тогда не знал смеяться ему или плакать. Бран и правда полагал, что может вот так его с дальней полки снять, пыль стряхнуть, использовать по назначению и вернуть на место. Действительно, для чего же еще нужны Таргариены?
Утром следующего дня он крепко обнял на прощание Давоса, простил все о чем старый его друг терзался уже не первый год и убрался прочь, все дальше и дальше на север, чтобы уже точно не вытащили на свет божий. От богорощ шарахался как от чумных мест, особенно после того как в припадке неконтролируемой ярости вогнал клинок Длинного Когтя прямо в вырезанные на белой коре кровоточащие глаза — дерево все затряслось, осыпая водопадом красных листьев все вокруг, а он бил снова и снова, вгоняя валирийскую сталь в белый ствол.
Ворону, что спикировал к нему с неба, позволил сесть на руку и смотрел пристально в блестящие глаза-бусины, а птица неистово орала ему в лицо и в птичьих истошных воплях улавливались вполне человеческие нотки. Ты что творишь? — словно бы кричал ворон.
— А что творишь ты? — стиснул он трепещущее и хрупкое тело в руках, сминая и надламывая с хрустом перья. — Неужто и впрямь решил меня себе в цепные псы забрать? Мне плевать на тебя, на Вестерос, на всех этих людей, — четко и медленно проговаривал он, всматриваясь в птичьи глазки и гнездящийся в них ужас, — да я жду не дождусь когда все рухнет и в пекло улетит! Я только ради этого и существую еще!
Птичье тело забилось в его руках, острый клюв силился ударить, ранить, когти старались разодрать кожу рук, но лишь скрежетали по грубой коже перчаток, когда он медленно сворачивал шею — не ворону, а тому кто таился за блестящими иссиня-черными перьями. Когда все закончилось он смотрел на свои руки чуть удивленно — в правом кулаке была крепко зажата воронья голова с раззявленным в угасшем крике клювом и мутнеющими глазами, за которыми уже никого, хвала всем богам, не было; с левой руки он стряхнул раздраженно в снег месиво из окровавленных перьев, переломанных костей и плоти. Голову отбросил подальше, не желая видеть остекленевшего взгляда. Наклонился, зачерпнул горсть снега, оттереть перчатки и горько усмехнулся — наконец-то он все сделал правильно. Жаль только, что слишком поздно. Жаль, что всего лишь с птицей.

Два знакомых полукруглых окна на втором этаже светились множеством разноцветных огоньков и Джон улыбнулся, вспоминая как они ходили за гирляндами. Она любила их до умопомрачения, говорила, что они все делают волшебным, превращают обыденность в сказку. Они долго бродили среди мерцающих огней, пока выбирали. Спешить было абсолютно некуда, вдвоем им было хорошо и на улицу они вышли когда уже совсем стемнело, после долго гуляли под падающим снегом. Она была абсолютно счастлива, потому что среди того десятка выбранных ими гирлянд была одна особенная в форме звездочек, на взгляд Джона мало чем отличимая от прочих, но…
— Ты ничего не понимаешь, — невозмутимо пояснила она, — гирлянда само собой самая обыкновенная, особенной ее делает воспоминание из детства.
Возможно так оно и было, Джон не знал — в его детстве не было гирлянд. Он смотрел тогда на ее хорошенькое личико, укутанное в белый мех капюшона и боролся с желанием ее немедленно поцеловать, борьбу эту проиграл очень быстро, обнял ее за талию, притянул к себе и поцеловал. У ее губ кофейный вкус и вишневый запах. Бальзам для губ, сколько его Джон за последние пару месяцев съел и подумать страшно, впрочем он не жаловался, а наоборот любил смотреть как она время от времени извлекает из кармана вытянутый цилиндр из желтого пластика с веселой вишенкой на нем, сдергивает крохотную крышку и не глядя в зеркало водит ярким стиком по приоткрытым губам, делаясь в эти моменты невозможно милой и какой-то потерянной, будто на самом деле зеркало есть, где-то внутри ее головы припрятано и она в него сейчас смотрится, не отвлекаясь на мир вокруг.
С трудом от нее оторвавшись он долго смотрел тогда в сияющие аметистовые глаза. Капюшон свалился с нее, пока они целовались, волосы слегка растрепались. В воздухе кружились снежинки, падали ей на ресницы и она моргала быстро-быстро, пытаясь стряхнуть снег. Он мог бы наверное целую вечность смотреть на ее лицо, только вот вечности не было. Была одна крохотная человеческая жизнь. Была она — бесценная девочка, ожившее чудо, сбывшаяся мечта и над ее головой висели часы, как топор палача. Приговоренная, как и все люди, уже до рождения. И был он, сверхъестественное бессмертное существо, проклятое всеми богами, слабое и жалкое. Никогда еще он не ощущал себя таким слабым как в тот момент, когда осознал, что беспомощен перед ликом смерти, перед ее неотвратимостью и что вот этот вот момент никогда больше не повторится, что других может и не быть. Ее красота и ее талант обострялись хрупкостью и конечностью человеческой жизни, приобретали за счет обреченности некую особую звенящую ноту притягательности. Джон с радостью обменял бы ее хрупкость и уязвимость на бесконечность, она не стала бы менее привлекательна, он в том был уверен. Только вот у него не было силы изменить ее природу, стереть ее смертность, выключить этот чертов таймер над ее головой, не слышать каждый час и минуту его угрожающего тиканья.

Он взбежал по лестнице, перескакивая через ступеньку и вот уже круглая кнопка звонка утонула в таком же круглом углублении и где-то в глубине что-то динькнуло коротко. Вязкая томительная минута ожидания и дверь распахнулась сразу широко и все померкло с ней рядом.
Улыбка сама собой наползла на его лицо и он с трудом сдержал смех, потому что нельзя было сохранять хотя бы какое-то подобие серьезности глядя на нее в этом умильном ярко-розовом бархатном комбинезоне с длинными кроличьими ушами на капюшоне.
— Привет, зайка, — не удержался он от этой банальной шутки конечно же.
— Ну привет, входи, — она, как всегда нетерпеливо, затянула его в прихожую и тот час же повисла на нем, обвивая руками за шею.
Джон успел захлопнуть дверь, прежде чем обнял ее и оторвал от пола, слегка покружив, насколько позволяло довольно стесненное пространство — она была легкой, он ее часами наверное мог бы на руках таскать, не уставая.
— М-м-м… — она втянула воздух и промурлыкала негромко, — ты вкусно пахнешь. Я тебя съем!
— Ешь! — разрешил Джон, ставя ее обратно на пол и не разжимая кольцо рук. — Я даже сопротивляться не стану.
Она прижалась теснее, шею обожгло горячим дыханием и сразу ее зубы прикусили чувствительно, сжались, плеснуло короткой болью и продолжилось тягучим и влажным прикосновением языка, цепочка коротких поцелуев пробежалась от шеи к губам и вот уже они целовались, забывая обо всем на свете. Что-то надломилось между ними в этот момент и стало не по себе. Барьер, что она выставила еще в Белой гиене стал таким привычным, что страшно было его разрушать — вдруг вместе с ним рассыпется прахом все, что между ними сложилось за эти два месяца? Ну и что уж греха таить — было что-то острое и будоражащее чувства в желаниях посаженных на короткий поводок. Смотреть, но не трогать. Быть так близко к кромке бокала, улавливать запах, ощущать вкус на языке, помнить прекрасно, знать его пленительную сладость — и отстраняться, так и не сделав глоток. Они прекрасно помнили все, случившееся в ту ночь — и молчали. Им обоим нравилась эта игра.
За секунду до того как все станет уже неподвластно никакому контролю он прервал поцелуй. Она медленно открыла глаза — зрачки были огромными, а взгляд затуманенным. Влажные губы подрагивали, словно пытаясь найти утраченное ощущение, вернуть его и так легко было бы сейчас поцеловать ее снова, перевернув страницу, но Джон сдержался. Не он начал эту игру — не ему и заканчивать.
— Ты успел? — хлопнула ресницами и прогнала наваждение.
Миндальные лепестки, как вовремя они пришли на выручку! Спасли их. А значит можно продолжать — пока хватает выдержки.
— Конечно я успел, — подмигнул он ей.
— Я знала, — улыбнулась она довольно.
— Вот, держ… — начал было он, но сам себя оборвал, потому что ноздри отчетливо резанул запах — что-то не просто пригорало, оно уже отчетливо горело! Что-то такое витало в воздухе уже не первую минуту, просто он никак не мог сконцентрироваться, отвлекаясь на поцелуи с Дейнис. — У тебя кажется что-то горит…
Она тоже принюхалась и глаза ее расширились в ужасе.
— Пирог!!! — ахнула она и выскользнув из его рук помчалась по коридору в сторону кухни, только розовые кроличьи уши на капюшоне плеснули из-за поворота.
Джон тихо рассмеялся, прикрывая рукой лицо. У нее и правда любая выпечка получалась божественной — если удавалось вовремя вытащить ее из духовки. Многочисленные таймеры и будильники не спасали, она отмахивалась от них раздраженно, после вздыхала над очередными извлеченными из духовки углями. Вот и сейчас забыла.
С кухни раздавались возмущенные возгласы, стук и грохот, через запах гари пробилась нота прохладной свежести. Джон отправился к ней — помогать устранять последствия очередной маленькой катастрофы.
Окно было распахнуто настежь и вместе с потоками чистого холодного воздуха в комнату залетали иногда крупные снежинки. Крышка духовки была откинута и пыхала жаром и клубами темного дыма, словно драконья пасть. Обугленные останки того, что задумывалось как пирог, траурно дымились в круглой металлической форме, бывшей некогда белой, а сейчас покрытой грязно-черными разводами копоти.
Все эти детали взгляд ухватил и расставил по нужным местам, выкладывая картину в голове, чисто механически. Внимание же все его было сосредоточено на одном моменте, самом ярком кусочке этого пазла, который наконец-то сложился — круглая форма со сгоревшим пирогом, металлическая и докрасна раскаленная. Она держала ее голыми руками и раскаленный металл не причинял ей ни малейшего вреда.
Аметистовые глаза смотрели на него непонимающе пару секунд, после взгляд ее опустился на свои руки и на сожженный пирог и снова перешел на него. Губы тронула легкая виноватая улыбка.
— Кажется я немного… как это сейчас принято говорить? Спалилась…? — тихо проговорила она.
— Во всех смыслах, моя королева, — так же тихо ответил он.

Глава 5. Больше никогда

Wilder Wein — vor diesem Dunkel
Wilder Wein — von Licht geheilt
es bleibt verborgen — sonst konnten wir uns wehren
ich warte auf dich — am Ende der Nacht
Rammstein «Wilder Wein»

Самое острое одиночество всегда на рассвете. Мир выбирается из объятий ночи, наполняется светом и красками; люди просыпаются, запускают привычный круговорот самой обычной жизни, в котором давно уже нет места такому как он. Сколько рассветов он встретил? Не счесть. Вот и сейчас смотрел на сверкающее утро, на мягкое осеннее солнце, заливающее еще сонный город, что медленно пробуждался ото сна, стряхивая с себя буйное и звенящее послевкусие истаявшей ночи.
За окнами древний как сам мир Волантис, прекрасный и сильный город, большой, многоликий, переменчивый и Джон в самом его сердце, в древнейшей части, опоясанной легендарными черными стенами, стоял возле распахнутого окна в мансарде старинного особняка с витыми колоннами и смотрел туда, где на противоположном берегу Ройны утопали в туманной дымке высокие зеркальные здания нового города, где была она — его Дени. Она засела среди звезд, облаков и неонового света, будто принцесса в башне и выводит там колдовские мелодии, заманивает своей музыкой неосторожных путников. Джон уже не раз подумывал, а не забраться ли к ней прямо туда, сведя в единое безумие сказку и жизнь? В конце концов не так уж это и сложно — Стена, на которую он когда-то взбирался, была выше чем ее нынешний тридцать седьмой этаж, а металл, бетон и стекло всяко надежнее льда, не говоря уж о том, что альпинистского снаряжения люди напридумывали на все случаи и капризы. Дурацкая идея захватывает его целиком, но вместо того, чтобы с головой уйти в ее осуществление, Джон ждет. Стоит перед раскрытым окном под прицелом ее взгляда — утро за утром. Он конечно понимает, что она не может его видеть на таком расстоянии, но ему нравится думать, что она видит, что стоит сейчас там, на вершине своей башни и смотрит снисходительно, улыбается, покручивая в руках кофейную чашку.
Они здесь уже давно — не вместе и не порознь, в одном городе, но каждый на своем берегу. Иногда между ними пролетают короткие сообщения — и ни одного звонка. Ни единого слова. Ни одного случайного соприкосновения.
Иногда она выбирается из своего добровольного заточения и играет прямо посреди улицы, на шумных площадях, на широких парапетах набережной, среди цветных фонтанов, в осеннем парке. Игра на улице — отдельный вид искусства и неизменное испытание. Попробуй-ка захватить случайного человека, бегущего по своим делам, поймать его в капкан звуков, пленить за несколько секунд настолько, чтобы заставить замедлить шаг, остановиться, а после забыть про все, стоять и зачарованно слушать игру уличной скрипачки — у нее такое проделывать получалось. Случайные люди, слушающие ее, уходят очарованные и одухотворенные каждый раз, а Джону каждый раз страшно и каждый раз хочется зажать руками уши и зажмурить покрепче глаза, потому что он слышит растущую внутри нее пустоту. Можно вообще не приходить, игнорируя скупые сообщения от нее, где нет ни единого живого слова — только информация где и когда она в очередной раз выйдет и сыграет. Он приходит всегда и всегда не отрывает от нее глаз и всегда слышит то, что она прячет внутри музыки. Она импровизирует, ни разу не повторившись и каждый раз — это история, идущая из самой глубины ее сердца. Никогда не смотрит она в лица людей, всегда только в себя саму, всегда закрывает глаза. Струна лопается и больно хлещет по рукам, иногда режет и на белой коже проступают капельки крови — только тогда она приходит в себя, открывает глаза, обводит собравшуюся толпу удивленным взглядом и уходит.
Джон отвернулся от окна и взгляд его прошелся по комнате, надолго задержавшись на двух фотографиях на стене — обе были сделаны во время ее уличных выступлений. Летняя, на ней она кружится в легкой юбке чуть ниже колен, на лице нежная улыбка, рука со смычком выводит что-то задорное и невыносимо легкое, настолько, что жизнь видится тяжкой обузой и хочется сбросить смертное тело, чтобы воспарить над землей беспрепятственно. Колдовская песнь беспечной сильфиды, способная затянуть за границу между жизнью и смертью. Джон внимательно всматривался в пойманный момент на плотной матовой бумаге — достаточно ли она воздушна и бесплотна получилась? Потому что тут должна быть ужасающая невесомость, что заставит человека оставить смертное тело без сожаления — чтобы последовать за ней. Потому что именно это она сыграла в тот солнечный день. Музыка-приманка. Музыка-ловушка. Крошки-фэйри, выпевающие нежными влекущими голосами песнь смерти. На втором фото глубокая осень и она на фоне тревожного мрачного неба. Джон поймал краткий миг ее открытых глаз — прожигающий ледяной взгляд, опасный и затягивающий. Музыка в тот холодный день была такой же. Она делает это все чаще — выпускает нечто древнее, что они оба в себе несут незаметно для мира, живая память о временах страшных и легендарных. Снова появляется это угрожающее тиканье над ней, только сейчас это не часы, отмеривающие время смертной жизни — это часовой механизм готовой взорваться бомбы.
Джон заставил себя отвести взгляд от фото, пока не прилип намертво. Было уже, когда он вот так же посмотрел, отпустил контроль и опомнился лишь когда за окном темнеть стало. Он знал прекрасно, что все будет именно так, когда еще только вешал эти фотографии на стену, знал, что ему для одержимости совершенно не обязательно было ее образ перед собой держать постоянно и все равно повесил. Будто мало ему игр собственного разума. Стоило закрыть глаза и сразу услужливая память подкидывала реалистичное до боли воспоминание ее присутствия рядом, чудился ее голос, ее шаги, сам собой откуда-то возникал аромат ее духов. Как наваждение — не спрятаться, не отвлечься, не убежать.
И снег вперемешку с пеплом, снова летит с неба и скалит острые зубцы железный трон и она снова с ним рядом, смотрит огромными сияющими глазами и предлагает ему весь мир, а он так измучен и потерян, что не слышит ее, но — целует. А рука тянется к кинжалу, пальцы уже обхватывают рукоять и начинают тянуть из ножен… она смотрит недоумевающе и испуганно. Она не понимает. Руки ее рефлекторно пытаются удержать падающее тело, но у нее не хватает сил и она беспомощно смотрит как падает тот, кого она целовала мгновение назад. Черные растрепанные кудри рассыпаются по снегу, на губах выступает кровавая пена, глаза медленно утрачивают признаки жизни и подвижности. Разжимается рука, что так и не успела даже кинжал вытащить — Джон нынешний быстрее Джона прежнего.
— Что здесь…? Кто ты? Или… он? Я не понимаю, Джон… — она шепчет едва слышно, голос дрожит от шока, она даже испугаться как следует не успела.
Он опускает взгляд и видит свои руки — они залиты кровью. Странно, он давно научился убивать, не оставляя следов, особенно на себе самом.
Взгляд его перебирается на умирающего себя и с ужасающим каким-то спокойствием наблюдает как черные завитки волос светлеют, выцветают, выпрямляются, становятся длиннее и наконец рассыпаются прохладной платиной, как светлеют глаза, теряя привычную тьму и наливаясь глубоким фиолетовым, как борода на его лице исчезает, уступая место матовой гладкости кожи, контуры меняются, лицо становится другим и последний глоток воздуха хватает окровавленным ртом уже Рейгар.
— Джон… — аметистовые глаза напротив расширяются от ужаса. — Что здесь происходит? Кто он? Зачем ты убил его?
— Он стоял между нами, — Джон уверенно перешагивает через мертвое тело, — а теперь нет.
Губы у нее теплые и нежные. Податливые. А внутри стучит драгоценное сердечко — живое и нетронутое.
Сон этот никак его не затрагивает, хоть и снится с завидным постоянством. Ни разу Джон не проснулся в холодном поту и с криками, ни разу ничего не дрогнуло в нем. Он прекрасно понимал о чем этот сон, почему снится ему и терпеливо ждал когда событие, ставшее причиной навязчивого сновидения, соизволит уплыть в глубины подсознания и там без следа растворится. Это все отголоски той зимы, в начале которой Дейнерис сожгла очередной пирог и сбежала, предварительно перевернув всю его жизнь.

В ту ночь тоже шел снег — тихими мягкими хлопьями засыпал город. Позднее время, безлюдные улицы и сквозной двор, где в покосившихся от времени домах никто не живет, потому что их скоро снесут и построят на их месте что-то новое, жильцов расселили давно и на полуночного прохожего смотрят только пустые и черные провалы оконных глазниц. Пустота и тишина. Из всех звуков только поскрипывание снега под ногами.
Идеально. Лучшего момента нельзя и желать.
Успокаиваться и собираться с духом ему уже давно не надо. Поэтому просто вдохнуть медленно морозный воздух — по привычке. Выдохнуть. Натянуть поглубже капюшон и вывернуть навстречу. Идти быстрым шагом, отлавливая тот самый момент — поймать. Ударить плечом в плечо — достаточно сильно, чтобы заставить развернуться.
Он даже рот успел открыть и начать говорить:
— Ох, простите! Я задумался… так ужасно рассеян последнее время, — улыбка у него красивая и совершенно обезоруживающая и теперь Джон точно знает от кого у него самого умение улыбаться так, что устоять невозможно.
Больше сказать он не успел ничего — рука взметнулась, тонкое острие блеснуло в свете фонаря.
Темно-красное, почти черное, расползалось по белому, плавило снег своим жаром, чуть дымилось, разливало в холодном воздухе сочный аромат соли и металла. Кровавая пена на губах, что-то силящихся сказать. Попытки ухватить глоток воздуха и приглушенный зловещий хрип как предвестник безнадежности. И удивленное выражение в застывающих фиалковых глазах.
Уходя, Джон не обернулся ни разу. Не взглянул даже. Ему было не нужно, он и так знал, что все сделал как надо. Остальное закончит лучший друг и союзник всех убийц — снег.
Снег падал, кружился и заметал следы, засыпал серебристые волосы и налипал на ресницы. Остановившийся взгляд слепо смотрел в ночное зимнее небо. Большое кровавое пятно остыло, горячий пьянящий запах схлынул, уступая место чуть сладковатому и прохладному. Безжизненному.

Мелодичная трель звонка прорезала пространство квартиры. Дверь распахнулась приветливо и наступила изумленная тишина. Улыбка таяла на ее губах.
— Джон…? Откуда ты здесь?
— Он не придет, — под ноги ей упала тонкая и жесткая спица, самая обыкновенная вязальная спица — можно связать милейший сентиментальный шарфик, а можно вбить выверенным отточенным жестом в чье-то горло, обрывая жизнь. Удивительно сколько разных смертоносных предметов люди доверчиво поместили рядом с собой, почитая их безопасными. Впрочем в его руках почти любой предмет обретает смысл иной и очень злой.
Дени медленно опустилась на колени, чуть подрагивающими руками подняла спицу с темно-красными разводами. Сделать все это Джон мог десятками разных способов — бескровных, в крайнем случае мог просто безыскусно пустить пулю в затылок, но не стал. Эти следы высохшей крови были важны и были необходимы, сама кровь была необходима, она должна была пролиться — как жертвоприношение.
— Ты говорила, что тебе больно бежать по этому кругу, — ответ на незаданный вопрос. — Я не могу разорвать твой круг, могу только сократить.
Она судорожно и рвано выдохнула. Поднялась на ноги, игнорируя протянутую ей руку. Джон усмехнулся едва заметно, он бы тоже наверное не захотел до самого себя дотрагиваться после такого. Впрочем все это не имеет значения — ей просто надо немного времени.
Он сделал несколько шагов — до маленького круглого столика в углу и выложил на мозаичную поверхность телефон.
— Там в памяти только один номер — мой, — объяснил он, встречаясь с ее вопросительным взглядом. — Будешь готова — позвони. Если будут какие-то трудности — позвони обязательно. И не исчезай, очень тебя прошу. Я, разумеется, найду, где бы ты ни была, но давай избавим друг друга от бессмысленной нервотрепки. Хорошо?
— Хорошо, — первое слово, которое она вымолвила, после того как поняла что случилось и что он сделал.
Он позволил себе подойти близко и не позволил дотронуться, хотя отчаянно хотелось. Рука поднялась в машинальном жесте, чтобы погладить ее по щеке, может быть прикоснуться к локону волос, но он себя одернул за секунду до.
— Люблю тебя, — слова вырвались легко и повисли между ними сверкающей кровавой дымкой.
Больше на сегодня ему нечего тут делать. Развернулся резко и пошел к дверям.
— Джон! — всего лишь голос, а такое чувство, что схватила его сзади, останавливая.
Он обернулся и сразу утонул в ощущении ее близости, воздух наполнился ароматом розы и ладана, вокруг шеи обвились руки, скользнули по волосам, а губы прижались к губам, горячий язык требовательно вторгся в его рот, увлекая в сводящий с ума поцелуй, по венам моментально разлетелись обжигающие искры. Им даже сейчас вместе было божественно хорошо.
Их губы расстались, глаза открылись.
— Спасибо, — едва слышно шепнула она и снова поцеловала.
А после он ушел. Остаться с ней было бы самым простым решением, самым легким, но — неправильным. Ей требовалось время — осознать случившееся и прийти в себе. Оплакать, если надо. Джон сильно сомневался, что ей надо. Вероятно еще перестать на него злиться, что тоже сомнительно — он сделал только то, о чем она его просила.
Все случившееся в Королевской Гавани, само ее появление в его жизни — это крик о помощи. Не более долгой жизни для очередного воплощения Рейгара она искала и уж тем более не бессмертия для него же — зачем безвольной игрушке бессмертие? Ему и жизнь-то не нужна давно. Она искала освобождения, потому и желала убедиться, что любима им, ведь только по-настоящему любимое существо станешь вытаскивать из ловушки любой ценой и как только она нашла искомое — сбежала, предоставив ему самому все сделать, отдала в его руки все решения и действия, снова доверила свою жизнь. На этот раз он ее не подвел.
После были похороны, была скорбящая семья и была убитая горем невеста — белокурая красавица под черной вуалью, чтобы спрятать сухие отстраненные глаза. И была гнетущая тишина, словно она размышляла и наконец короткое сухое сообщение от нее: «я в волантис. ты со мной?».
Глупый вопрос — конечно он с ней. Он с ней теперь всегда и везде, независимо от ее выборов и желаний. Тень за ее спиной, дыхание в затылок, взгляд с противоположной стороны улицы — потому что ее нельзя оставлять одну.

Стук в дверь застал его на выходе из душа и Джон отбросив в сторону полотенце и поспешно натянув черные спортивные штаны, которые первыми подвернулись под руку, отправился посмотреть кого там принесло к нему. Строго говоря принести к нему не могло никого, здесь, в Волантисе, он жил уединенно и незаметно для окружающих. Дверь открылась и Джон замер пораженный — ее он точно не ожидал увидеть на своем пороге.
— У тебя звонок не работает, — сообщила она ему так, словно виделись недавно и говорили.
— Знаю, — он кивнул наверх в сторону собственноручно перерезанного провода и признался: — Терпеть их не могу.
— Понимаю, — она проследила за направлением его взгляда, — у всех есть свои маленькие причуды, не так ли?
Дверь за ней закрылась, а она вручила ему прямоугольную коробку.
— Я принесла черничный кекс, — снова таким тоном, будто она эти кексы ему каждую пятницу приносит, а после они пьют чай на балконе и смотрят на закат.
— С какого раза получился? — не мог он удержаться. — С третьего? С четвертого?
— Со второго, — важно сообщила она, самодовольно улыбаясь.
— Прямо на глазах растешь, — оценил он достижение.
— Дай мне еще сотню-другую лет и все будет прекрасно с первого раза, — пообещала она и сбросив серебристый плащ, процокала высоченными каблуками вглубь, а Джон забыл как дышать.
Черное платье слишком короткое, на самой грани приличного и разумного — чтобы эту грань перешагнуть ей достаточно слегка наклониться вперед. И чулки — со швами сзади, которые притягивают, гипнотизируют и заставляют поднимать взгляд все выше и выше. Это определенно был удар ниже пояса.
Джон прикрыл глаза на секунду.
Вдох-выдох.
Как там говорят? Все, что вы скажете, может быть использовано против вас?
Вдох-выдох.
Роза и ладан повисли в воздухе, на этот раз настоящие, а не иллюзорные, вызванные игрой его воображение.
Джон не глядя поставил коробку с кексом на стол, следуя за Дейнерис, которая уже пересекла все пространство мансарды и перегнулась через широкий подоконник, выглядывая в окно.
— Какой у тебя тут оказывается замечательный вид на парк, — она и правда говорит про парк напротив.
— Да, вид и правда чудесный, — а вот Джон совсем про другой вид, открывающийся ему.
— Знаешь, Джон, ты — отрава. Медленный наркотик, забирающий в вечный плен и тело и душу, — внезапное откровение. — Я никогда от тебя не избавлюсь, да? — она отвернулась от окна и прищурилась на него выжидающе.
— Так же как и я от тебя, любимая. Даже если убью тебя, я пробовал — не сработало, — Джон сам себе язык готов откусить, но неосторожные слова уже сорвались и ничем их обратно не вернуть. Бессмертие и отвратительное чувство юмора и впрямь идут рука об руку.
Он готов к любой ее реакции, но, хвала небесам, она лишь громко хохочет в ответ на это откровение и мгновение спустя он тоже начинает смеяться с ней вместе.
— Что же мы с тобой такое, Джон? — она сразу стала серьезна.
— Не знаю, — пожал он плечами, — я остановился на случайности, глубже предпочитаю не задумываться и тебе не советую.
Она предпочла промолчать. Чуть подумала и уселась удобно на подоконнике, сбросив туфли. Дышать и думать стало чуть легче. Джон отвернулся, ощущая на себе ее взгляд, взгляд этот был почти осязаем, скользил по коже, Джон мог почувствовать его прохладное прикосновение. Взгляд вспоминал, пробовал на вкус, вдыхал. Прощупывал его всего, пробирался под кожу настойчиво и полз глубже — к самому сердцу. Джон почувствовал на секунду прикосновение ее рук, будто она обняла его со спины — как тогда. Иллюзия. Она все так же сидит на подоконнике позади него.
С глухим хлопком пробка выскакивает из бутылочного горла и вино льется неспешной темно-кровавой струей в большие округлые бокалы.
— Что это? — в аметистовых глазах искрится интерес.
— Пей, тебе понравится. У нас с тобой очень похожие вкусы, ты не заметила?
— Заметила, — долгий глоток и такая же долгая секунда в раздумье, — мне нравится. Никогда не понимала как люди могут не просто пить, а искренне и от всего сердца любить сладкие вина…
— Итак, что привело тебя ко мне? — Джон решил не давать ей возможности пуститься в пространные рассуждения о винных вкусах.
— Это мне тоже нравится, — ее рука с бокалом указывала куда-то ему за спину, — но ты мог бы и спросить меня, хотя бы ради приличия.
Это она о фотографиях на стене. Не любит до ужаса когда ее снимают без ее ведома.
— Да, извини, — тут же раскаялся Джон, — я решил, учитывая все обстоятельства, что мне можно. Хотя спросить и правда не помешало бы.
— Не помешало бы, — снисходительно улыбнулась она и тут же подтвердила то, что Джон и так знал, — но тебе можно — даже без учета обстоятельств. У тебя получается ловить неуловимое, — глаза ее вдруг вспыхнули, загорелись внезапным интересом. — Джон, а как бы ты меня хотел сфотографировать? Если не случайно ловить, а…?
— Если я скажу правду, то ты врежешь мне по лицу и будешь права, — признался он, — так что лучше я помолчу.
— Даже так? — ее глаза наполняются совсем уж нестерпимым жаром, который Джон предпочел до поры до времени загасить. — Теперь ты просто обязан мне сказать! Джон! Что там у тебя в голове? Я же теперь вся сгорю от любопытства и попутно сама напридумываю такого…
— Дени, прекрати. Мы обсудим во всех подробностях вино, фотографии, рецепты кексов, струны для скрипки, мои эротические фантазии и вообще все, что пожелаешь, но сначала ты скажешь мне что случилось, — теперь он уже отчетливо видел — случилось.
— С чего ты взял? Ничего не случилось, все в порядке… относительном, — она лжет как дышит, только вот он слишком хорошо ее знает и слишком сильно любит.
— Оставь эти сказки для обычных людей, а мне скажи как есть.
— Ничего не случилось, — она произносит это медленно, чуть не по слогам и Джон понимает, что случилось и еще как.
— Дени, пожалуйста… — закончить она ему не дала.
Соскочила с подоконника, начала надевать сброшенные ранее туфли, в спешке не удержала равновесия на высоком каблуке, предсказуемо подворачивая ногу, ухватилась за стену, отталкивая его руки в попытке ее поймать и все это время говорила, не прерываясь, говорила быстро и нервно, каждым словом подтверждая — случилось.
— Мне надо идти, правда надо, Джон, и прекрати придумывать — ничего не случилось, все в порядке, все хорошо, а если и правда что-то случится, ты узнаешь об этом первый, ну же, прекрати наводить панику на пустом месте. Я пойду, я правда ужасно спешу, я уже опоздала наверное, а все из-за тебя, всегда про время забываю, когда ты рядом. Я правда только на минуточку собиралась зайти. Так что я пойду, я напишу позже — обещаю. Или позвоню. Так что не волнуйся за меня. И съешь кекс! Попробуй хотя бы, зря я что ли старалась?
Джон от нее готов был терпеть многое, только не этот приторный поток из лжи и паники.
— Ты никуда не пойдешь, — он преградил ей путь и пока просто положил руки на плечи, — пока не расскажешь мне правду.
— Джон, пожалуйста, — умоляюще прошептала она. — Я не могу…
— А я не могу тебя отпустить в таком состоянии.
— Со мной все в… — начала было она.
— С тобой все не в порядке, — перебил Джон и сказал правду вместо ее лжи. — Девочка моя, ну скажи мне уже и вместе мы все придумаем и все решим, слышишь? — руки его переместились с плеч ей на талию и она стала еще немного ближе, не отталкивала, не сопротивлялась и выглядела при этом так словно внутри себя ведет битву не на жизнь, а на смерть с самой собой.
Они ничего не ответила, только упрямо головой тряхнула и осторожно прикоснулась к нему. Руки у нее сильно дрожали и сама она вся была как туго натянутая струна.
— У тебя руки дрожат, — зачем-то сказал он.
— Знаю, это из-за тебя, — трепещущие прикосновения скользили по коже, заставляя кровь бежать быстрее по венам.
— Сложно сохранять спокойствие, когда я так близко?
— Да, — беспомощно, капризно и совсем по-детски как-то.
— А если так? — выдохнул он у нее над ухом, прижимая к себе совсем тесно.
— Джон! Это нечестно! — вырвалось у нее с придыханием.
— Кто бы говорил! — он чуть отстранился, поймал ее взгляд и улыбнулся.
— Один — один, — подвела она итог.
— Иди ко мне, — притянул он ее обратно.
Стена, которую она так старательно между ними силилась удержать, рухнула и внутреннюю битву себе самой она проиграла — или выиграла, тут зависит от точки с которой смотришь.
Из платья она выскользнула легко и быстро, сбросила эти туфли дурацкие, из-за которых чуть ногу не вывихнула, отвечала на поцелуи, обнимала, гладила его всего, будто вспомнить хотела какой он на ощупь, прижалась тесно обнаженной грудью — кожа к коже и сразу же закружилась голова и по телу расползлось сладкое томление. Необходимое количество шагов до кровати они сделали безотчетно, не осознавая, подолгу зависая на месте, целуясь и всматриваясь друг другу в глаза.
В другой раз он бы скорее всего ее оставил в чулках с этими умопомрачительными швами на какое-то время, но сейчас хотел ее всю обнаженной, чтобы никакой даже самый крохотный и тонкий кусочек ткани не стоял между ними. И еще дико соскучился по ощущению шелковистости ее кожи, когда она обнимала его ногами крепко, в том, что она скоро это сделает можно было не сомневаться.
Она следила за ним из-под полуприкрытых ресниц, чуть покусывая губы и немного приподняла бедра, когда его руки скользнули под широкие полоски эластичного черного кружева, подхватили и потянули вниз, стащили с нее последнюю деталь одежды. Уселась перед ним и уверенно потянула с него штаны, высвобождая пульсирующий болезненным желанием член, гибкие пальцы охватили и пробежались прикосновениями ласкающими и нервными так, что само собой напросилось сравнение — как по струнам на грифе любимой скрипки. И чудесный взгляд глаза в глаза — снизу вверх. Взгляд требовательный и умоляющие одновременно — дивное сочетание, лишающее рассудка.
Он склонился к ней, высвобождаясь из ее рук, поцеловал согнутое колено и нога сразу отодвинулась в сторону, он поцеловал второе и отодвинулась уже вторая нога — путь был свободен, он открыл эти ворота. Прошелся цепочкой неспешных поцелуев от колена по внутренней стороне бедра, замер ненадолго, глядя прямо между ног — у нее было идеальное строение, так и тянуло дотронуться, погладить, лизнуть, поцеловать, прижаться ртом, лаская долго и страстно и не отрываться пока не станет умолять и конечно хотелось до головокружения ощутить как раздвигаются и растягиваются медленно тугие мышцы внутри, как обхватывают член плотной перчаткой. Все эти яркие образы пролетели в голове мощной стремительной волной, заставили его вздрогнуть всем телом и прильнуть к ее нижним губам жарким поцелуем. Облизать нежные лепестки, протиснуться языком прямо в разгоряченное лоно, вызывая ее долгий и протяжный стон. Она раздвинула ноги еще шире и Джон почувствовал ее руку на своем затылке. Прижала крепко, подаваясь навстречу, подставляясь под ласкающий ее язык и учитывая в каком она состоянии это все не надолго, если конечно не мучить ее, не позволяя выйти на самый пик ощущений — конечно он не стал, перехватил ее под бедра чуть удобнее и сконцентрировал движения языка на одной точке; еще одна длинная минута ее сладких стонов, еще чуть быстрее и… да! Она выгнулась, вскрикивая в голос и застонала сдавленно — кусает губы, сама не отдавая себе в этом отчета. Джон вскинул голову — ну точно, закусывает до боли нежно-розовые губы и они наливаются цветом более ярким. Теперь можно и выше подняться, оставляя медленные тягучие поцелуи на всем ее теле и наконец встретиться с затуманенным взглядом.
— Мне так не хватало тебя все это время, — шепнула она ему, обнимая за шею и притягивая для поцелуя.
— Я знаю, — ответил он таким же тихим шепотом между поцелуями.
Она была такая мокрая, что он проскользнул в нее без усилий и сразу же почувствовал как тугой узел в самом низу живота, завязавшийся как только она переступила порог, немного развязался, чтобы спустя время затянуться еще сильнее, желание обладать ей горело, пульсировало и билось в каждой капле крови, уже не контролируемое ничем и не сдерживаемое.
Его в ней движения, медленные и плавные, перетекли довольно быстро в резкие и сильные, ускорились; руки их расстались, перестали обнимать и ласкать друг друга, Джон подхватил ее под колени, выгибая послушное тело и еще сильнее раскрывая ее себе навстречу, заполняя ее до боли, до сладких стонов и криков.
Густые сиреневые сумерки сменились чернильной темнотой, когда все закончилось и вздрагивающая всем телом Дени обвила его руками и ногами. Джона и самого всего перетряхивало и никак не отпускало томное расслабленное чувство и он целовал ее снова и снова, сцеловывая с ее ресниц соленые слезы — единственные ее слезы, на которые он мог реагировать спокойно. Они просто реакция на яркий оргазм, выплеск переполняющих ее эмоций. Единственные слезы до которых хотелось ее доводить.
— Темно совсем, — неслышно почти шепнула она.
— Пусти меня, — попросил он, чуть качнув бедрами.
Был он зажат ее ногами намертво, ни разу еще вырваться из этой хватки не удалось, так что оставалось только просить смиренно.
— Нет, — она сплела ноги еще крепче и Джон почувствовал как под гладкой кожей напряглись стальные мышцы.
— Выпусти, Дени, пожалуйста, — продолжил он выпрашивать свою свободу, — я включу свет и вернусь.
— Зачем тебе свет? Он яркий и противный, — мурлыкнула она ему в шею, осторожно прикусывая у самой точки пульсации.
— Я люблю на тебя смотреть, — сказал он то, что она и так знала, — и ярко не будет, зажгу свечи или гирлянду, ты меня заразила любовью к ним.
— Гирлянду! — тут же выпалила она, разбивая всю томность и плавность момента и разжала наконец ноги, милостиво выпуская его на волю.
Маленькие круглые лампы из матового стекла залили пространство приятным серебристым светом, рассеянным, мягким, призрачным.
— Слушай, потрясающе, — Дени приподнялась, усаживаясь на постели, обняла обеими руками подушку с кистями и взгляд ее снова и снова блуждал везде, впитывая этот свет, — а я всегда золотистые и разноцветные хватаю, такие казались почему-то всегда холодными, какими-то не домашними что ли… а они оказывается волшебные.
— Я тоже думал, что будет холодно, — Джон открыл окно, впуская сухую осеннюю прохладу и скользнул искоса по ней внимательным взглядом.
Вроде бы успокоилась немного, бежать точно никуда не собиралась. Тоже поднялась, потянулась как довольная кошка, правда довольство это долгим не будет, а к насыщению они оба и близко не подошли. Она скрутила волосы в густой растрепанный узел, который закрепила ненадежно выхваченным со стола остро заточенным карандашом, Джон хмыкнул, не удержался, вспоминая ее прежние аккуратные косы и изящные заколки.
— Знаю, что смешно, — тут же отреагировала она, — зато удобно.
— Да я и сам так иногда делаю, — махнул он рукой и склонил голову, прикуривая.
Чуть щурясь смотрел сквозь сигаретный дым как отливает перламутровым блеском ее обнаженное тело в прохладном освещении. Она удивительно гармонична была этому месту, словно всегда тут жила и неслышно вздохнув он подумал как бы было прекрасно ей тут остаться… Джон отвернулся к окну и смотрел невидящим взглядом в темноту улицы, на свет фонарей, на осень и ночь, на беззвездное небо и тихий засыпающий город. Посмотреть назад было страшно, он уже почти ощущал ее у себя за спиной — невыносимую мучительную пустоту. Потому что Дени ему приснилась. А может он и вовсе с ума сошел и она — плод галлюцинации, порожденной измученным разумом. И если это так, то вполне им заслужено — когда-то давно он не смог ее защитить, после оттолкнул ее любовь и предал ее доверие и если ад существует, то ему место на самом нижнем его круге. Как у него хватает смелости думать о том, что у них возможно какое-то будущее? Джон опустил голову, закрыв глаза и сжав руками виски до боли и сразу же почти сзади его обняли крепко, прижались обнаженном телом, раскрытые ладони огладили грудь, нащупали сердцебиение и замерли.
— Прекрати, — прозвучало как приказ. Ровным отрывистым голосом. — Не смей, слышишь?
— Как ты все-таки меня рядом терпишь? — он обернулся и посмотрел в смеющиеся глаза.
— С чего ты взял, что я терплю? — ее брови изогнулись иронично. — Я уже говорила ведь, что мне с тобой хорошо. И потом, если бы не твоя ошибка ничего не было бы — ни моей вечности, ни этой удивительной жизни.
— Ты мне еще спасибо скажи, — впору рассмеяться горьким и отчаянным смехом.
— За такое не благодарят, — глаза ее весело щурятся, ей нравится этот разговор и на самом деле он очень им обоим нужен, — а если серьезно, то мне нравится моя форма бытия и другой я не желаю. И я бы не обменяла свою вечность со всеми ее страданиями, болью, предательством, смертью, одиночеством и вечным поиском даже на самую блестящую, долгую и счастливую смертную жизнь. И сознательно прошла бы весь путь заново, ничего не меняя — от рождения на Драконьем Камне и до смерти у подножия железного трона, чтобы снова уйти в вечность. А ты сам? Обменял бы бессмертие на простое и человеческое? Только честно?
— Нет, — шепнул он на самой грани слышимости, — теперь, когда ты тоже здесь, точно нет.
Он бы тоже ничего не стал менять теперь, сознательно совершая все ошибки, включая самую страшную — чтобы сейчас стоять тут и смотреть на нее. Потому что то, утраченное, безусловно могло быть прекрасно, но так коротко и так обычно… можно сколько угодно скорбеть о смертной доле и простом человеческом, но в итоге с их стороны это будет чистейшим лицемерием. И даже неприятной правдой не назовешь — просто правда.
Обнял ее, уткнулся в шелковистые волосы, рассыпая их снова по плечам и тут же внутри что-то стукнуло тревожно и неприятно — напоминание о том, о чем она пока молчит и это нечто висит над ним неизвестностью и отравляет каждый глоток воздуха, потому что он не знает что случилось, что привело ее к нему так внезапно и чего она ищет сейчас, кроме очевидного.
Дени будто почувствовала его неспокойные мысли и взгляд ее потемнел, но голова все-таки чуть заметно и согласно кивнула.

Винный бокал в ее руке мерно покачивался, полупрозрачное темно-красное вино омывало стеклянные бока неспешно раскручиваясь по бесконечной спирали.
— Все таки удивительный вкус, — задумчиво заметила она, — не тяжелый, но насыщенный, многослойный… ягодная корзина. Из леса. И сухой, чуть горьковатый, травный дым.
— Можно сказать, угадала. Дикий лесной виноград в основе, — Джон склонил голову набок, если смотреть с такого ракурса, то у нее ужасно длинные ресницы, похожие на кукольные.
— Где ты отыскал такое чудо?
— Здесь недалеко, в паре кварталов. Это же старый город, исторический центр, здесь такого добра на каждом углу и на любой вкус и я сейчас не только про вино. Впрочем это ты и без меня, думаю, знаешь, — легкий укол в сторону ее выбора нового города.
— Да, я тоже не особо люблю всю эту суету на том берегу, — этот легкий укол она считала моментально и истолковала верно, — но у меня не было уверенности, что смогу тут хорошо себя чувствовать — здесь живут воспоминания, хорошие, но грустные — как и у тебя, наверное.
— И что в итоге? Нормально себя чувствуешь на этой стороне?
— Да, — кивнула она, — хорошо и спокойно, а воспоминания придают атмосфере особую ностальгическую ноту, — задумалась на минуту и добавила признание: — И мне почему-то очень хорошо здесь, с первых же минут появилось чувство, что я пришла домой и не приписывай пожалуйста это себе, тут что-то… — глаза ее заискрились привычным интересом, — тебе тоже тут хорошо, верно? Что не так с этой мансардой? Почему мы ей нравимся? — она как всегда задавала вопрос в безошибочно правильной форме.
— Мы не живые, поэтому с нами спокойно, но и не мертвые, поэтому с нами не скучно, — поделился он своей догадкой с ней. Давно пришел к этой мысли.
— Та-а-ак, — протянула она. — Давай рассказывай. Нет, прямо сейчас. Хотя бы вкратце.
Выпрямилась и уставилась ему в глаза выжидающе — она обожает слушать интересные истории и всем кто рядом с ней волей-неволей приходится учиться рассказывать. Когда-то, много лет назад, когда все у них только началось, для него эта ее особенность была сродни пытке — с его-то тогдашней немногословностью. Джон улыбнулся своим мыслям.
— Иди ко мне, — позвал он, отставляя в сторону бокал с вином и отодвигая ногой низкий столик на который они исхитрились в кратчайший период времени натащить кучу всего.
— Если я пойду к тебе, то ты ничего уже мне не расскажешь, — справедливо заметила она, чуть выгибая бровь и делая глоток вина.
Как будто ему сейчас спокойно, когда она вот так сидит, откинувшись на подлокотник дивана и уложив ему на колени стройные гладкие ноги, а из одежды на ней только его рубашка в черно-красную клетку, под которой ничего.
Джон запрокинул голову и уставился в потолок, стараясь выровнять дыхание. Она терпеливо ждала. Ее нога чуть покачивалась, Джон поймал ее за точеную изящную ступню и сразу услышал протест:
— Ай! Прекрати! Я же боюсь…
— Щекотки, я помню, — закончил он за нее, осторожно поглаживая ее вздрагивающую ногу, готовую в любой момент вырваться. — Я привез твою туфельку, кстати.
— Правда?! — она так искренне обрадовалась, будто это было чем-то невозможным.
— Ну, а что мне с ней нужно было, по-твоему, делать? — рука остановилась на лодыжке, пальцы осторожно погладили и замерли.
— Как это замечательно, что ты ее привез, — счастливо вздохнула она, — эти туфли такие удобные, не смотря на высокий каблук, — и тут же поинтересовалась, выгибая ногу и демонстрируя высокий, почти балетный, подъем: — Примерять будешь?
— Зачем? — не сразу понял он.
— Проверить! — ровная бровь выгнулась при этом чуть насмешливо. — А вдруг ты ошибся и я не твоя принцесса?
— Ты — моя, — заявил он твердо.
— Откуда такая уверенность? — тут же поставила она это под сомнение.
— Потому что других таких нет.
— Надо было раньше к тебе прийти.
— Надо было.
— Ты наконец расскажешь мне про это место?! — тут же сделала она вид, что обижается, только искрящиеся весельем глаза выдавали.
— Ты уверена, что хочешь слушать про это сейчас? — последняя попытка не начинать это все.
— Да, я уверена, потому что мне и правда как-то подозрительно хорошо здесь — я хочу знать в чем причина. Так что не отстану, можешь даже не надеяться, — пообещала она.
Глядя в преисполненное решимостью лицо, Джон понял, что и правда не отстанет.
— Ты наверное помнишь, одно время жутко модно было проводить сеансы по вызову духов умерших? — начал все-таки он эту историю.
— Помню, — она протянула ему уже зажженную сигарету, опять прикурив две сразу, по у него же подхваченной привычке, — даже сама на такие ходила, хоть и знала, что все это чистейший обман, да все знали, но кого это волновало? Весело же!
— Ну да, свечи, полумрак, ползающая сама по себе стрелка, отрешенное лицо и чужой голос в устах медиума… — усмехнулся Джон, выпуская в потолок густое облако ментолового дыма, — здесь тоже так себя развлекали частенько, пока не случилась одна странность. Во время одного из сеансов сюда, в мансарду, пробралась маленькая девочка, дочь хозяев дома. Как и всем детям ей просто было любопытно, а потом она висела над полом с абсолютно белыми глазами и говорила чужим голосом… очевидцы рассказывали, что ее будто какая-то невидимая сила схватила и подвесила как марионетку на ниточках. Сбылось абсолютно все, что она сказала в ту ночь.
— Подожди! — перебила Дени. — Я что-то определенно припоминаю… — она защелкала пальцами в нетерпении, силясь вытащить из памяти нужное. — Кукольное пророчество! — выпалила она. — Пророчество малышки Бесс!
— Именно! Кстати, приглашенного медиума что-то вышвырнуло вот из этого самого окна, каким-то чудом он уцелел после падения… лучше бы уцелел витраж в окне, там была загадка в рисунке спрятана.
— Какой ты добрый! — не удержалась она от колкости. — Хотя мне наверное тоже больше жаль витраж, — не стала она скрывать, — его можно восстановить?
— Витраж или медиума? — не смог он сдержаться.
— Витраж конечно! Зачем мне какой-то медиум-недоучка? — говорила она серьезно, а в глазах отплясывали мерцающие веселые искры.
— В прежнем виде нет, — вздохнул Джон, — не сохранилось ни подробных записей о нем, ни копий рисунка…
— Значит вот где все случилось, — она зачарованно смотрела вокруг себя, будто могла увидеть саму Бесс, что притаилась когда-то за тяжелой бархатной портьерой и с замиранием сердца ждала когда начнется магический сеанс, не зная еще, что именно она станет главным событием той ночи и что эта ночь станет роковой для самой Бесс.
— Дени, — он погладил ее по колену, возвращая к реальности. — Что стало с самой Бесс знаешь?
Она отрицательно качнула головой, глядя на него во все глаза и уже понимая, что ничего хорошего не услышит.
— Сказанное ею сбывалось постепенно, в течении многих лет, а сразу после… все случившееся сочли дурной выходкой избалованного ребенка, про то как она висела над полом предпочли просто забыть. Люди всегда с легкостью заметают в углы подсознания то, что искажает привычную картину мира. Только дар был настоящий, она видела будущее, была сильным медиумом и в ту ночь, сама того не желая, заглянула за грань.
— А обратного пути нет, — прошептала Дени, уже все понимая наверное окончательно. — И она была всего лишь маленькой испуганной девочкой…
— Да, контролировать дар она не умела и остановиться уже не могла. Все списали на жажду внимания, избалованность, противный характер и в итоге просто на расстройство психики, которые и сейчас-то лечить толком не научились, а уж тогда… и с учетом того, что никакого расстройства у нее не было, а был страх от открывающихся граней мироздания, которые люди видеть не должны, и уж точно не должны видеть маленькие девочки.
— Нет, Джон, — в уголках глаз у нее блестели слезы, — скажи, что все закончилось хорошо, пожалуйста…
— Не могу, потому что это будет неправда, — обнял ее, притягивая ближе и когда она тихо всхлипнув уложила голову ему на плечо, со вздохом напомнил: — Говорил же сразу — иди ко мне.
— Ты не сказал, что все так плохо будет
— А в таких случаях хорошо не бывает никогда.
— И что с ней стало?
— Она провела много лет взаперти, в том числе и здесь, в этой самой мансарде, — он невесело улыбнулся. — Иронично, да?
— Иронично и страшно. Какой был итог?
— Самоубийство, — кротко ответил он. — Не здесь.
— Жаль ее… — из мерцающих аметистовых глаз выкатились слезы и прочертили влажные дорожки по щекам. — Сколько ей было?
— Семнадцать. Девять лет наедине с кошмаром.
— А что с этим местом?
— А здесь жить стало невозможно, до недавнего времени отсюда все бежали, а когда оставались, то все заканчивалось плохо — видения, голоса, как итог полная потеря связи с реальностью. Тут было три пожара, одно убийство, шесть попыток суицида и две из них удачные, несколько случаев непоправимо поврежденной психики и много нервных срывов. Всякую мелочь вроде взрывающихся ламп и упоминать не стоит.
— Ты понимаешь ведь, что фактически живешь возле открытого портала?
— Разумеется, понимаю. Поэтому нам с тобой тут так хорошо — пограничье. Можно сказать, естественная среда обитания, очень созвучная нашему состоянию.
— Не первый раз замечаешь? — проницательно прищурилась она.
— Не первый, — оставалось только подтвердить. — Я много всяких мест с аномалиями облазил и каждый раз одно и то же — мне там хорошо, а все эти ужасы как будто утихают. Здесь вот тоже тишь и благодать мгновенно наступили.
— Несъедобные мы для них. И сами в определенном смысле создаем аномалию в пространстве вокруг себя, не нарочно конечно и не заметно, пока не сравнивать. Думаю, это ты тоже замечал…
— Замечал, — Джон красноречивым взглядом обвел свое жилище.
— Либо хаос — либо вакуум. Радуйся, что у тебя хаос. У меня сейчас вакуум. Мерзкое ощущение.
— Ты всегда можешь остаться в моем хаосе, — напомнил он, — надеюсь, ты это понимаешь?
— Я только не понимаю, зачем тебе это все нужно.
— Вариант, что я просто люблю тебя рассматривается?
— Рассматривается, но… ты же знаешь, есть определенная проблема, — она многозначительно замолчала.
— А у меня есть решение, — голос прозвучал спокойно и вкрадчиво.
— Да, решение у тебя есть, — она смотрела так, словно впервые его видела. — Скажи, сколько еще раз ты готов его убить?
— Столько, сколько потребуется — тебе. Чтобы отвыкнуть. Научиться мимо проходить.
— Он ведь твой отец, Джон…
— Мой отец погиб много веков назад в битве на Трезубце. Твой брат погиб там же. А тот кто тебя спас от внутренней пустоты и напомнил о красках жизни — умер от лихорадки в Кварте, тоже очень давно. Ты не можешь не понимать.
— Я понимаю и не могу сопротивляться. Это как… как… я иногда думаю, что это мне проклятье такое за грехи, — она высвободилась из его рук и села рядом, не прикасаясь.
— Нет никакого проклятья. Только твои решения и мне страшно представить куда они тебя могут привести, — он развернул ее за плечи и посмотрел в глаза. — Поэтому я буду его убивать — снова, снова и снова.
— Почему? — на лице ее отразились сразу и сомнение и недоверие и тень догадки. — До чего ты додумался и чего не рассмотрела я?
— Тебе самой не страшно с ним? — ответил он ей вопросом на вопрос. — Оставаться наедине? Ложиться в постель? Засыпать рядом? Поворачиваться спиной?
— Джон, ты поставил цель меня напугать, да?
— Нет, милая, я не хочу тебя пугать, — он взял ее за руки. — Просто подумай — хоть раз за долгие годы подумай о нем не как о своей личной игрушке, которую у тебя все время отнимают, а как о живом существе. Как думаешь, от него много осталось? Давай, скажи мне — то, что я уже знаю и о чем ты говорить не хочешь.
Она вскочила с дивана и нервно заходила перед ним. Джон оставался спокоен и неподвижен.
Хотелось подойти. Обнять. Успокоить и отвлечь. Вот только нельзя. Эту рану надо вскрыть, выпустить загустевшую мертвую кровь, пока она не отравила все ее существо.
Остановилась. Стащила с дивана подушку, бросила на пол — прямо перед ним, уселась, скрестив ноги. Сразу захотелось сползти к ней или наоборот ее к себе затянуть. Сдержался. Сейчас нельзя.
— Последние два раза, — начала она говорить медленно, кусая губы между словами, — я не искала. Нельзя сказать, что я отказалась от своей привычки, просто не успевала начать… время для нас ведь идет иначе. Он сам появлялся, как будто его притягивает ко мне какая-то злая воля.
— Эта воля — твоя, — не хотел ей этого говорить и все равно говорил, потому что никто кроме него не скажет ведь.
— Как ты понял? — такой знакомый прожигающий взгляд.
— Ты сама сказала — искать его с каждым разом легче, — он улыбнулся ей, просто потому что не мог не улыбаться глядя на нее, а внутри расползались тревожные льдистые побеги, опутывали сердце. — Дени, ты же понимаешь, что когда от него ничего не останется, он придет все в том же облике? Ты посмотришь на красивое лицо, на серебряные волосы и успокоишься, ослепленная привычкой… я не хочу выяснять, что будет дальше. Давай ты поставишь точку и отпустишь его — пока это еще он. Все, что должен был сделать рядом с тобой — он сделал в Кварте. Дай ему пойти своим путем. Пожалуйста.
— Джон, чего ты боишься? — взгляд у нее сияющий и теплый, а на самом дне зрачка плещется бездонная тьма.
— Не успеть, — он склонился к ней и ладони обхватили ее лицо, — больше всего я боюсь не успеть, если случится что-то непоправимое. А оно может случиться, потому что ты…
Джон замолчал, ошарашенный внезапно пришедшим на ум сравнением — не человека, качеств и методов, а самого действия — вмешательство. Попытки нанести на ткань мироздания свой собственный узор. Дени терпеливо ждала, все так же тихо сидя перед ним.
— Не превращайся в трехглазую птицу, — он легко коснулся ее лба, — мы ведь оба знаем, чем оно заканчивается.
Зрачки в обрамлении аметистовой радужки расширились. Рот схватил судорожно глоток воздуха. Джону же показалось, что он физически ощутил как она вся внутри похолодела и застыла.
Тишина оглушала. Секунды катились медленными каплями по стеклу — начался дождь и его приглушенный шум был единственным звуком в мире.
Она наконец ожила и обрела подвижность. И долго еще не могла заговорить. Сделала долгий медленный глоток вина и обрела дар речи наконец.
— Джон, я… пару недель назад, просто гуляла, бесцельно бродила по улицам. Я так устала от своего идеально пустого пространства, мне захотелось спуститься с небес. Там недалеко от моста есть кофейня, может быть ты даже знаешь, у них на вывеске сова с чашкой кофе. Я бежала из этой кофейни так, будто за мной сотня разъяренных демонов гналась и все из-за парня с длинными светлыми волосами. Когда он обернулся, я увидела, что даже слабого сходства нет, что он и вполовину не так красив, совсем другие глаза, да и волосы просто очень светлые, а не серебряные… но первые моменты, Джон! — ее всю трясло, говорила она быстро, лихорадочно, будто боялась передумать рассказывать. — Меня всю затопила только одна мысль — почему он вернулся так быстро? Я понимаю, что это был не он, но все эти дни меня преследует мысль. Ощущение тех самых нескольких секунд… я поняла, что я не хочу! И поняла, что не справлюсь с собой.
— Ты поэтому пришла? — он сполз к ней на пол, крепко хватая ее, сжимая и не давая возможности отвернуться.
Она впрочем и не вырывалась, попыток отвести взгляд тоже не делала, а наоборот смотрела широко раскрытыми глазами и кивнула едва заметно, подтверждая — из-за этого.
— Надо было убедиться, что я снова его убью — если потребуется? — ему сейчас надо было услышать от нее правду.
Ресницы опустились, прикрывая глаза и она обреченно кивнула — да, ей надо было знать, что при необходимости он все повторит. Ну почему она опять ему верит и так слепо доверяет — абсолютно во всем? И где берет на это силы?
Из-под плотно сомкнутых век выкатились слезы и слова потоком хлынули из нее.
— Прости меня, Джон, прости пожалуйста, но мне нужно, мне так нужно было знать! — у нее дрожали руки и дрожал голос, слезы лились, уже ничем не сдерживаемые, выливались из нее потоком соленой боли, горячие вздрагивающие губы прижимались и шептали, шептали… выпевали страшную откровенность. — Когда ты зимой появился у меня в Браавосе, когда бросил к моим ногам эту спицу со следами крови… мне стало так хорошо, так спокойно, так легко… когда ты ушел, я кружилась в ритме какого-то безумного вальса по комнатам и была такой счастливой, такой свободной! Лучше мне было только с тобой… я так не хотела уезжать от тебя! Правда! Ты же веришь мне? Веришь? Я все смотрела и смотрела на тебя и не находила сил уйти! Мне пришлось и я так хотела, чтобы ты меня нашел! И так боялась, что не станешь искать. Ты нашел…
Истерика нарастала, она захлебывалась словами, всхлипывала, тесно к нему прижавшись и плакала без остановки, будто вместе со слезами выливала все, что переживала раз за разом внутри себя и теперь вот избавлялась от сжирающей ее отравы.
Оставалось только обнимать ее и принимать всю эту дикую истерику, потому что если она не выплачется в конце концов, то просто не выдержит. Даже у бессмертных есть наверное какой-то предел и проверять его наличие не стоило.
Наконец она утихла, вытерла слезы и посмотрела на него — обычно так совсем маленькие дети смотрят, когда уже способны понять, что натворили что-то.
— Я ужасна, да?
— Конечно нет, — он пригладил растрепавшиеся волосы. — Ты просто очень долго была одна. Тебе надо было прийти ко мне раньше.
— Я тоже думала, прямо из той кофейни к тебе бежать, — она улыбнулась. — Сочла этот порыв слабостью и не побежала.
Говоря «раньше» Джон имел в виду — раньше на пару столетий, но это уже не имело значения, она пришла тогда когда пришла.
— Могла просто позвонить, — сказал он, целуя ее в висок, — и тогда побежал бы я.
Джон поднялся и протянул ей руки, она легко вскочила на ноги, чисто номинально взяв его за руку, за самые кончики пальцев ухватившись.
Конечно на этом переживания и волнения этой ночи не завершились. Уже через десять минут после того как вроде бы успокоилась, Дени снова рыдала взахлеб у него на руках. Как-то унять эти слезы Джон даже не пытался, бесполезно было. Иногда надо просто вот так вот длительно выплакаться, выпустить стресс. Но все когда-нибудь заканчивается, закончились и эти слезы. Она сходила умылась, вернулась, скрутила волосы в тугой узел и взялась варить кофе.
Глядя как она невесомо колдует над огнем, отвечая на вскользь заданный вопрос где у него кардамон, слушая как она тихо напевает что-то хоть и мелодичное, но жутко сложное, Джон вдруг понял почему ему так хорошо с ней, почему от одного ее присутствия все встает на свои места, а мир наполняется гармонией и светом — он чувствовал себя завершенным с ней рядом. Цельным. Исчезало чувство, будто у него от сердца кусок откололи, он так привык к этому ощущению разбитости, сжился с ним, принимая как нечто неизбежное, научился с ним выживать, что когда она появилась — просто боялся поверить. И как же все причудливо сложилось в итоге — через боль, любовь и предательство, через смерть и громадный пласт времени — они снова вместе.
— Джон! — она вздрогнула, когда он подошел неслышно и обнял сзади. — Не смей ко мне подкрадываться!
— Прости, — он поцеловал бьющуюся на шее венку. И снова. И еще.
Она притягивала его как магнит. Повернулась и сама потянулась с поцелуем, руки погладили плечи, перешли на грудь, скользнули ниже, к животу, тонкие пальцы пробежались легкими прикосновениями, очерчивая рельеф пресса, будто проверяли, что все на своих местах и ничего не изменилось, а потом ее ладонь уверенно и крепко огладила его член через тонкую джинсовую ткань так, что у него дыхание перехватило.
Он погасил огонь у нее за спиной. Кофе уже не хотелось.
— Ничего не меняется, — мурлыкнула она ему в губы, — ты просто смотришь на меня и все — уже готов. Хотя казалось бы — тысяча лет прошла…
— Тысяча лет слишком ничтожный срок, чтобы убить мое желание любить тебя — во всех смыслах, — его ладони провели с сильным нажимом по ее бокам, по линии талии, опустились к бедрам, перешли на поясницу и там замерли.
— Ну давай уже, — предложила она ему, кусая губы и пряча за этим усмешку, — я же знаю, что ты хочешь сделать.
— Какие мы догадливые, — с такой же смешливой иронией отозвался он, подхватывая ее и отрывая легко от пола, сразу ощущая как она сильно сжала его коленями.
— Это потому что я легкая, — успела она сказать, прежде чем он ее усадил на стол, — поэтому ты все время так делаешь.
— Это потому что я люблю тебя.
Он расстегнул последнюю пуговицу на рубашке, открывая ее грудь и сразу склонился, обводя языком напряженные соски, целуя ее снова и снова, лаская губами нежную кожу, пока не осознал и не замер — его язык нащупал шрам. Маленькая, едва ощутимая, неровность на идеальной гладкости кожи…
— Джон, — простонала она, поймала его руку и потянула к горячей влаге меж ее ног, — ну не мучай, пожалуйста.
Ощущение ее пульсирующего желания мгновенно затуманило голову и отвлекло от шрама и всего с ним связанного. Умница. Хорошо его знала и еще лучше чувствовала… А ее руки уже скользнули нетерпеливо к ему, расстегивали молнию, стягивали с него джинсы, гладили по ягодицам, сжимали член, рассыпая по всему телу мириады сладких покалываний.
Между тягучими плавными движениями проскочила мысль, что опять на столе — вот уж где истинное проклятье, потому что в свое время не наигрались в такие вот игры. Дыхание сбивалось и опаляло кожу, рассыпалось огненной дымкой, растворяя время, растаскивая каждую секунду на части и отчетливо слышалось исходящее из самой глубины ее тела — биение сердца. На мгновение Джону показалось, что он может увидеть как бежит внутри ее тела кровь, ощутил под руками у себя пульсацию кипящего огненного потока. Жива. Она жива и здесь, с ним — томно гнется у него в руках, дышит, стонет, шепчет ему что-то неразборчивое, растекается послушным горячим воском, снова и снова доверяя ему себя безоговорочно. Никогда больше не отпускать, не терять, не позволить оборваться их связи и удержать в руках танцующее пламя — любой ценой. Темнота накрыла внезапно, обволокла плотно жидким огнем, выломала, выгнула, прогоняя через кровь сладкий и острый импульс. Колени предательски дрогнули и он наконец отстранился и перестал ее обнимать, ухватившись за край стола, опираясь на него обеими руками, чтобы не сползти на пол. Перед глазами постепенно прояснялось и выплывала из мерцающей дымки вздрагивающая и вздымающаяся высоко грудь, полуприкрытые аметистовые глаза и рассыпавшиеся в беспорядке серебряные волосы.
— Джон, — позвала она севшим неровным голосом.
— Знаю, — не стал он дожидаться того, что она скажет, — хочешь еще. Дай отдышаться, имей снисхождение к несовершенному мужскому организму.
Они помолчали секунду, заглянули наконец друг другу в глаза и тихо рассмеялись.
И конечно же отдышаться она ему не дала, разве что до кровати все-таки дошла с ним. Перевернула на спину и очень похоже на него самого прижала крепко за руки и проговорила негромко:
— Лежи спокойно, — имитируя его же собственные интонации.
Кажется он что-то хотел ей ответить, пусть даже и не имеющее смысла и важности, но она закрыла ему рот поцелуем, вытянула из него весь воздух и вдохнула огонь, а после начала спускаться ниже и ниже — к шее, к груди, к животу, целуя горячо и расплескивая по венам эйфорию. Мягкие нежные губы сомкнулись вокруг члена и мыслей совсем не осталось. Джон чуть приподнялся на локте, но долго смотреть на нее не получилось, от остроты ощущений разум уплывал, глаза сами собой закрывались, дыхание вырывалось хриплыми стонами и напрочь сбивалось, а она все не останавливалась и каждое скользящее движение ее губ по члену заставляло вздрагивать, вынуждало запрокидывать голову и хватать ртом воздух так, будто его здесь катастрофически мало, а сердце колотилось в сумасшедшем ритме. А она снова не останавливалась, губы обнимали член горячо и нежно и скользили медленно от головки до самого основания, поднимались вверх и снова спускались вниз, гладкие стенки горла расслаблялись, впуская глубже и сжимались в будоражащей, сводящей с ума вибрации, язык вытанцовывал легкими прикосновениями вокруг, после облизывал тягуче… она так может очень долго, удерживая его на самой границе между блаженством и пыткой и стоя на этой острой грани Джон окончательно голову терял.
С громким влажным звуком она все-таки выпустила его, перекинула ногу через бедро и Джон расслабленно рухнул на спину, а ему в грудь уперлись ее руки. Глубокими горячими толчками она насаживалась на его член разгоряченным лоном и даже в такой позе он чувствовал как она внутри вся горит и как вздрагивает, запутываясь в ощущениях. Аметистовые глаза распахнулись широко на громком вскрике и почти сразу закрылись, когда Джон крепко удерживая ее за талию вскинул бедра вверх, ей навстречу, усиливая все, что она чувствует. Удивительный женский организм, в котором все устроено так сложно и так красиво, подумал он, глядя из-под ресниц, как сменяются эмоции на ее лице — она всегда все чувствовала особенно ярко. Можно сделать еще ярче. Его руки легли на ее бедра, схватили крепко и он резко сдернул ее вверх, снимая с себя, оставляя внутри нее пустоту, поднял ее чуть выше и сполз вниз, между ее ног, прильнул губами к ней, целуя жарко и страстно, вылизывая ее всю. В ее лоно резко и сильно вошел язык, а волна горячей пульсации прокатилась по члену, будто он и не покидал ее тела. Крепко ее удерживая за бедра, он чувствовал как она дрожит от такой перемены ощущений, а еще наверняка она кусает сейчас губы, раскрывает широко глаза и смотрит в потолок невидящим взглядом, задыхаясь в путанице всего, что чувствует. Она захлебнулась в крике, когда язык затанцевал вокруг клитора, раздразнивая ее и измучивая уже совсем невыносимо нарочитой аритмией, подводя к самому пику и не давая на него выйти. Колени у нее начинали слабеть и разъезжаться, и наверное стоило перестать ее мучить, хоть и не хотелось и сам он мог бы вот так долго еще с ней играть, но… язык задвигался ровно и меньше чем через минуту она выгнулась, вздрогнула и даже никаких звуков не издала, кроме негромкого вздоха. Как только Джон из-под нее выскользнул и выпустил, она не удержалась и рухнула лицом вниз и так замерла, а когда Джон погладил ее по линии позвоночника, вся снова вздрогнула судорожно. Приподнялась на руках и с трудом подняв голову, посмотрела на него через плечо.
— Нет, любимая, это не все, — он притянул ее к себе, заставляя приподнять бедра выше и раскрывая ее себе навстречу, провел головкой члена между ее нижних губ и проскользнул выше, размазывая скользкую влагу ее желания между упругими ягодицами. Она на мгновение вся напряглась в его руках и почти сразу же снова доверчиво расслабилась, укладывая голову на скрещенные руки.
На пару секунд он задумался… в принципе ее тело сейчас в достаточной мере и разогрето и расслаблено, а уровень эндорфинов такой, что сотрет все болезненные ощущения, после они конечно догонят вместе с непременным приятным томлением, но это будет уже после. Только у нее сейчас и так эмоций через край, совсем острые могут просто все испортить и будет плохо.
— Джон, — протяжно позвала она, пропуская в голос ноту вопросительного веселья.
— Просто дразнюсь, — успокоил он, хотя в успокоении она явно не нуждалась.
— Можешь не просто дразниться, — соблазнительно и томно мурлыкнули ему в ответ, — если хочешь.
— Хочу, но не сейчас, — и плавно вскользнул в нее, ощущая привычное сжатие обхвативших его горячих стенок лона.
Поначалу, когда движения его были неглубокими, плавными и осторожными, она утопала в эйфории, тихо выдыхая, дрожа ресницами и иногда по ее губам пробегала легкая улыбка, но как только он чуть ускорил ритм, поднялась, опираясь на руки, сильно прогнулась в пояснице, запрокинула голову назад и сама толкнулась ему навстречу и в этот момент Джон сорвался окончательно. После на ее светлой нежной коже долго будут оставаться покраснения от неосторожной крепкой хватки, а он будет себя за это корить, но сейчас даже и мысли не осталось быть посдержанней, хотелось только брать ее снова, снова и снова, до крика, до боли и до слез. Звуки хлестких ударов влажной кожи о кожу перемешивались с громкими выдохами и всхлипами, капли пота скатывались по его груди, бежали вниз, лавируя между переплетениями напряженных мышц живота, по ее пояснице тоже скатывались капельки пота, поблескивали на гибкой спинке саламандры, а волосы змеились потемневшим серебром, опутывая ее. По телу пробежала дрожь, ритм их слияния сорвался на совсем безумный, она изогнулась еще сильнее, превращаясь вся в ожившее пламя.
Время схлопнулось, мир померк, они остались только вдвоем в густой темной невесомости, утопая в ее пепельной нежности. В реальности же они лежали совсем близко, тяжело и прерывисто дыша, Дени смотрела в потолок расширенными зрачками и снова по ее лицу катились слезы, те самые, из-за которых не больно и не страшно, которые хочется снимать с ее ресниц поцелуями и ждать когда успокоится, что он и делал, а под ладонью у него бешено колотилось ее сердечко, стучалось в ребра неистово. Джон слегка подул на ее ресницы и она тут же взмахнула ими удивленно, приходя в себя окончательно.
Обняла, обвилась крепко руками и ногами и зашептала совсем-совсем тихо, перемежая шепот судорожными вдохами.
— Тш-ш-ш… говорить можно только тихо. Совсем тихо. Никто не слышит нас ведь? Нельзя чтобы услышали…
— Почему? — таким же шепотом спросил Джон, прижимая ее еще теснее.
— Потому что они всегда слушают — враждебные нам боги, служащие им демоны — они всегда слышат слова.
— Ты думаешь им есть до нас дело?
— Им до всех дело есть. Они слушают о наших страхах и приводят их нам на порог, слушают наши мечты и преподносят нам их в искаженном виде.
— Чего ты боишься? Не говори им — скажи мне.
— Я боюсь проснуться, — он это скорее по губам прочитал, чем услышал.
— Нечего бояться, — так же одними губами шепнул он ей. — Ничего не изменится.
— Правда? — вот как она делает свои и так громадные глазищи еще больше?
Джон кажется знал теперь с кого рисовали некоторых персонажей мультфильмов с нереально огромными, заглядывающими прямо в душу глазами, несомненно художники эти имели счастье вскользь встретится с Дени, которая со своим ангельским личиком и большими выразительными глазами, стала несомненным прототипом всех этих хрупких принцесс и маленьких богинь, размахивающих боевыми веерами, выплясывающих с тонкими изящными клинками, хлещущих во все стороны серебристыми цепями, а то и вовсе вздымающих руки к небу и призывающих мощь и ярость всех стихий на головы своих недругов.
— Правда, — уже не стараясь говорить шепотом, а просто очень тихо, сказал он, не переставая любоваться на ее лицо и такой неземной цвет глаз.
— Погаси свет, — с непоколебимым спокойствием и вместе с тем экзальтированным каким-то таинственным придыханием попросила она.
— Сейчас, — он поцеловал ее в лоб и поднялся, высвобождаясь из обнимающих его рук.
Как она с такой склонностью мистифицировать все, что под руку попадается, ухитряется одна жить и хорошо себя чувствовать? Впрочем у них даже страх выражается иначе чем раньше.
Джон вернулся к ней, снова обнимая, на этот раз сзади — и сразу полоснуло по сердцу. Тогда в Королевской Гавани он вот ровно как и сейчас ее обнимал, целовал в затылок и после проснулся один.
Он сжал ее совсем-совсем крепко, закрыл глаза, вдыхая ее, вбирая в себя отголосок аромата духов, от которого осталась лишь смолисто-дымная прохлада ладана, переплетенная с огненным запахом ее самой.
— Дени, — зашептал он отчаянно, — девочка моя, пожалуйста, не делай глупостей. Умоляю тебя, просто останься со мной и я обещаю — тебе не придется больше бояться. Не придется быть одной — больше никогда. Тебе же так легко со мной, так хорошо нам вместе, ну не разрушай — пожалуйста, любимая!
Он боялся, боялся отчаянно, панически, что она снова исчезнет. Найдет. Конечно он ее снова найдет, но как же страшно! Глаза предательски ожгло преддверием слез и он стиснул зубы, сжал руки еще сильнее вокруг нее.
Она ничего ему не сказала, только взяла за руку, заставляя ослабить хватку, подтянула себе под щеку, улеглась на ладонь, поцеловала запястье. Молчала минуту. Вторую. Третью.
Молчал и Джон, только целовал снова и снова ее волосы, плечи, шею… наконец ее дыхание выровнялось и стало совсем тихим — уснула.
Джон тоже засыпал, хоть и пытался бороться со сном, но его неумолимо сваливало в туманное забытье и он в него проваливался, понимая, что может завтра утром проснуться с ней вместе — или снова один.
И ничего сейчас он не может сделать. Не может повлиять ни на что. Только слепо довериться — ей. Как она доверялась ему. Потому что доверие — единственный проводник сквозь вечность.

Эпилог

Когда чего-нибудь сильно захочешь, вся Вселенная будет
способствовать тому, чтобы желание твое сбылось.
Пауло Коэльо «Алхимик»

В сердце любого города никогда не бывает настоящей ночи. Густая чернильная тьма, задуманная как непроглядная, разбавлена светом фонарей и ночь больше не таит в себе смертельной опасности, не наполняет сердца тревогой, не подтачивает душу страхом. У ночи шоколадно-апельсиновый запах и тонкий винный вкус. Ночь танцует в зеркалах огненными язычками, мерцает на многочисленных медальонах, развешанных на кованом изголовье кровати. Дени протянула к ним руку и цепочки отозвались на касание тоненьким жалобным перезвоном. Она никогда не считала сколько здесь медальонов и никогда не открывала их. Внутри, между металлическими, чуть выпуклыми створками — память. Один медальон — одно имя. Медальон получал каждый, кто не оставил ее сердце равнодушным, кто был ей чем-то дорог и значим. Ее личная стена памяти. Если смотреть глазами смертных, то кажется, что медальонов много, вечность рассеивает иллюзию и выводит на свет правду — их мало, как и тех, кто достоин памяти.
Мертвые бесполезные безделушки. Сколько ночей она тут провела в одиночестве, теша себя иллюзией присутствия людей, от которых и праха давно уж не осталось? Утопит. Она утопит их все в ближайшем же канале и даже первого рассветного луча дожидаться не станет.
В аметистовых глазах загорелось привычное упрямство и привычная же порывистость и вот уже она выскользнула из постели и натягивала на себя первое, что рука вытащила из шкафа, даже не осознавая, что именно надевает. Одежда — это лишь условность смертного мира. Ее руки уже нетерпеливо срывали с изголовья медальоны, дергали за ленты раздраженно. Быстрее, быстрее, еще быстрее. Она не желает ни секунды лишней держать тут этот хлам. Наконец последний медальон покорно соскользнул ей в руки и она увязав всю эту груду в широкий шарф, поспешила к дверям, прижимая чуть позвякивающий узел к груди. Ноги в мягких туфельках без каблука бесшумно скользили по ступеням. Грохнул ключ, скрипнула дверь и она оказалась на улице, в паутине из тьмы, света и пляшущих теней. Ускорила шаг, почти побежала, будто кто-то незримый может выйти вдруг из темного угла и отнять у нее все эти осколки памяти, спасти их от забвения, удержать ее голову вполоборота назад.
— Если я оглянусь — я пропала, — шептала она себе под нос, переходя на быстрый бег. — Пропала, пропала, пропала…
Когда она успела позабыть о самом главном? Когда позволила медлительной и вязкой вечности утянуть ее в губительные лабиринты памяти? Когда девочка, что смотрела всегда только вперед, научилась оглядываться? Да неважно уже! Важно, что проснулась вовремя, что выбралась, ухватилась за пылающую огненную нить, выползла по ней из непроглядной тьмы.
Дени уложила шарф прямо на низкий каменный парапет, развязала узел и ухватила дрожащими от волнения пальцами первую цепочку. С тихим всплеском медальон ушел под воду. Второй. Третий. Она не смотрела что именно берут ее руки, не смотрела какой именно медальон летит вниз, только к темной воде был прикован ее взгляд. Вода в каналах Браавоса всегда такая — тянет. Заманивает. Обещает покой на осклизлом темном дне — лжет. Какой может быть покой среди мертвецов? Тут же все кишит неупокоенными душами, они и тянут вниз, в стылую мрачную сырость — мертвым тоже надо что-то есть, например, тепло живых.
Последний медальон с обрывком алой ленты улетел во тьму, булькнул что-то протестующее напоследок и исчез.
Не было ни восторга, ни ликования, ни желания прыгать, бежать, танцевать, кричать — ничего, кроме спокойствия и осознания, что абсолютно все она сделала сейчас правильно. Чуть подумав, она и шарф спихнула вниз, словно он мог быть осквернен соприкосновением с теми предметами, что она сейчас выбросила из своей жизни без сожаления.
Вот теперь точно все. На темную гладь воды не бросила даже последнего прощального взгляда, когда уходила. Там не было ничего к чему хотелось бы вернуться и о чем она могла бы сожалеть.

План тихо прокрасться и улечься обратно в кровать был с треском провален. Они столкнулись на улице, недалеко от дома и спустя несколько секунд тишины и неподвижности дикая бешеная сила схватила ее, смяла, стиснула, прижала и сразу стало тепло и хорошо.
— Ну и что это за полуночные блуждания? — он смеялся, когда целовал ее.
— Медальоны. Пришла пора с ними расстаться и я утопила их все, — она старалась не смотреть на него, не попадать под бархатную тьму взгляда. — Ты разве не заметил, что их больше нет?
— Я заметил, что нет тебя! На этом фоне все остальное уже не имеет смысла, знаешь ли, — он старался говорить серьезно, но у него не получалось совсем. — Ну неужели нельзя было разбудить?
— Нельзя. Есть вещи, которые непременно надо делать в одиночестве.
— Понимаю. А дождаться утра конечно же было никак невозможно, да?
— Ну вот, ты и сам все знаешь, — обрадовалась она и тут же перешла в наступление. — А как ты понял, что я именно с этой стороны пойду?
— Учитывая сколько я в свое время за тобой по всему миру побегал… — он не договорил, многозначительно выгибая бровь.
Побегать ему и впрямь пришлось немало, как и ей — только от него. Или от себя? Она поняла только когда остановилась, что на самом деле все это время бежала к нему, избрав самый странный путь из всех возможных.
Он смеется, целует ее. Он кажется таким легким и беспечным, но в самой глубине глаз разгорается ровно и страшно темное пламя, угасающее постепенно лишь когда они оказываются дома, когда проговариваются снова и снова слова про сумасшедшую женщину, любовь к которой видимо послана ему богами в наказание за все грехи.
Темно-янтарная густая жидкость перекатывается по стенкам тяжелого стакана в ее руке, льется в горло, обжигает огненно-пряным вкусом, остается на губах хмельным горьким послевкусием. Дени сделала еще глоток, раскатывая на языке вкус медового пламени и посмотрела на Джона, застывшего возле окна в клубах табачного дыма.
Ненавидит просыпаться один. До слез, истерик и скандалов, которые каждый раз заканчиваются одинаково. Или вот до такого сдержанного молчания, как сейчас и неизвестно, что хуже.
В отличие от нее Джон наливанием в стакан не озаботился, влил в себя залпом несколько глубоких глотков прямо из горлышка бутылки и рассмеялся приглушенно и хрипло. Смех нервный и очень искренний.
Дени тихо отставила стакан в сторону и подошла к нему, забрала сигарету, затушила и притянула его к себе, целуя.
— Прости, не подумала о твоих кошмарах, пока избавлялась от своих призраков.
— Ты ни в чем не виновата, — ожил, улыбнулся, склонился к ней, вдыхая ее, обжигая дыханием кожу на шее. — Я люблю тебя, — шекочущий горячий выдох.
Конечно он прекрасно понимает, как ей было жизненно необходимо утопить к чертовой матери эти круглые изукрашенные куски металла, понимает, что совсем не каприз, не придурь, потому держит себя в руках и все равно весь на взводе, весь неспокоен.
Туго сжатая пружина у него внутри разжимается не скоро и окончательно отпускает только когда он засыпает, крепко обнимая и прижав ее своим телом к постели, так что теперь уж точно никуда не убежишь. Бежать Дени не собиралась, а вот поспать бы не отказалась, но уснуть не могла, долго смотрела в потолок невидящим взглядом, перебирала шелковистые кудри, ощущала приятную успокаивающую тяжесть его тела, слушала дыхание и биение сердца.
И вспоминала, последний раз возвращалась мыслями к жарким солнечным дням в Миэрине. Как давно это было? Давно, но она помнит так четко и ясно, будто все было вчера. Шальные фиалковые глаза, тонкие черты лица, чарующий голос, улыбка, жесты, взгляд — все было знакомым и привычным. Дени знала его так, как он сам себя никогда не узнает. Слышала явственно учащающееся сердцебиение, видела как расширяются зрачки, чуяла как бежит, все ускоряясь, кровь по венам, понимала, что все готово повториться, взойдя на привычный круг.
— Нет, — отчеканенное тихим ледяным голосом, это короткое слово поставило окончательную точку.
— Но… как же так? — фиалковые глаза распахнулись удивленно и сам он сделался похож на потерянное дитя.
Не привык быть отвергнутым, не знает даже, что это такое, не испытывал ни разу — слишком сильно избалован красотой, храним ей и ей же проклят. И где-то в самой глубине своей истрепанной измученной души не привык от нее слышать — нет. Она никогда ведь не проходила мимо. Никогда не отворачивалась. Никогда не оставляла его наедине с собственной судьбой. Никогда не давала возможности пройти по другой дороге.
— А вот так! — ей сделалось весело, она улыбнулась и подмигнула ему задорно, а после поманила к себе, вскинула руки на плечи, потянула, вынуждая его склонить голову и зашептала на ухо: — Это только в сказках принцессы мечтают о прекрасных принцах и на край света с ними бежать готовы, а в жизни они становятся королевами и выбирают драконов. Потому что принцев много, а дракон всегда один, понимаешь? — она заглянула в растерянные глаза.
— Нет, не понимаю… — тихо и совсем расстроенно проговорил голос, каждая интонация которого была ей знакома в разы лучше, чем его законному обладателю.
— Все будет хорошо! — прокричала через плечо, убегая от него навсегда.
Наверное он долго смотрел ей вслед, наверное, даже когда она исчезла из поля зрения, продолжал смотреть, наверное ждал, сам того не понимая, что со скрипом и скрежетом завертится тяжелое колесо привычного проклятия. Она же бежала по круто уходящей вниз, узкой мощеной улочке, легкие сандалии бесшумно скользили по разноцветным камням, за спиной плескался лазурный шелк, бумажный пакет в руках издавал одуряющий запах кофейных зерен, солнце светило ярко, а мир был прекрасен и полон чудес.
Свободна, свободна, свободна — пело ее сердце, а за спиной раскрывались крылья. Как же она была счастлива в ту весну, когда взлетела по узкой извилистой лестнице, утонула в сияющей тьме взгляда, бросилась навстречу, повисла на шее, а руки, надежные и крепкие, подхватили ее, оторвали от пола, закружили стремительно…
Глаза, затуманенные воспоминанием, прояснились и сразу же наполнились мягким сиянием. Дени осторожно, чтобы не разбудить, приподнялась на локте и долго смотрела на темные ресницы, на точеные скулы, на губы, скользила взглядом по ладно скроенному телу, сейчас расслабленному и неподвижному — она всегда любила на него смотреть, впитывая глазами его красоту, мягкую и резкую одновременно, которой никогда не бывает много, от которой никогда не устаешь. Она всегда его любила — даже после того удара в сердце. Даже когда злилась и бесилась, когда ненавидела его до дрожи — все равно продолжала любить. Презирала себя за слабость, боролась с собой, оттаскивала себя от него много раз, разбивая раз за разом собственное сердце, которое все равно оказалось сильнее и получило свое — молитвенную одержимость, любовь, прошедшую сквозь время.
***

Тихо и безветренно. Тепло. Солнечный свет удивительно мягко обнимал город, золотил стены домов, отражался от водных и стеклянных поверхностей. Пахло влагой от каналов и свежей весенней прохладой. Было хорошо и немного грустно.
Дени плотнее укуталась в невесомую кашемировую шаль и продолжила созерцать город. Рядом с ней в большой глиняной кадке весело помахивало листочками лимонное дерево и даже пара мелких плодов горели ярко-желтым среди пышной зелени. Ну дерево, это она конечно сильно преувеличила, скорее уж лимонный куст. Кустик. Небольшой такой, зато внезапно стойкий и неунывающий, вон даже пару лимонов вырастил. Она улыбнулась своим мыслям и протянув руку ласково погладила упругую веточку.
— Надо будет найти ему новый дом, — мягкое низкое мурчание у нее за спиной.
— Надо будет, — она отвернулась от лимонного деревца и внимательно взглянула на подошедшего к ней Джона.
Тревоги прошедшей ночи остались позади и сейчас он выглядел полностью спокойным.
— Не хочешь уезжать, — не вопрос, а утверждение. Он хорошо ее знает и еще лучше чувствует.
— Не хочу, но это необходимо, — прохладная строгая интонация не для него, она для самой Дени. — Люди начинают замечать.
Уже выслушала она пару безобидных пока что шуточек про вечную молодость и проданную душу и один вопрос приглушенным шепотом заданный и стыдливую просьбу одолжить телефончик своего косметолога. Отшутиться мрачновато про кровь девственниц и жертвоприношения можно раз, два и даже больше. Можно списать все на мифического несуществующего косметолога с золотыми руками или даже гениального пластического хирурга, которыми не желаешь по причине природной мерзости характера делиться, но рано или поздно до окружающих дойдет, что ты перешагнула за порог однозначной и непобедимой старости и за порогом этим двадцатилетнее лицо есть нечто противоестественное, потому что никакие хирурги и косметологи не способны одолеть время. Лучше не доводить до греха. В прежние времена это заканчивалось нехорошо у них обоих — нехорошо для людей. Чем может закончится сейчас лучше не думать даже, собрать пару чемоданов всегда проще, чем прибирать потом последствия своей неосторожности.
— Мы вернемся, — напоминает он ей и нервная усмешка пробегает по губам, — когда их всех не станет. И пока мы не уехали… — начинает и замолкает, смотрит на нее внимательно. Пляшущие в глазах искры выдают некий бесячий замысел в его голове.
— Я слушаю тебя очень внимательно, — она чуть подалась вперед заинтересованно. — Что там, пока мы не уехали?
— Ты знаешь, я никогда не умел выбирать те самые, правильные, моменты, — он смеется, запрокидывает голову, глядя в потолок, — и если не научился за все это время, то уже не стоит и пытаться. Так что наверное просто надо сделать и не думать, — смеющиеся глаза посмотрели на нее, а его рука нырнула куда-то в задний карман и извлекла маленький предмет, который сразу же взлетел высоко подброшенный. Джон поймал его и еще через мгновение сделался серьезен и опустился перед ней на одно колено, а красный бархатный футлярчик раскрыл свою хищную пасть и рассыпал бриллиантовый блеск с тоненького обруча.
— Дейнерис Таргариен, ты станешь моей женой… — очень серьезно начинает он, но губы кривит улыбка и срывается сдавленный смешок, — в третий раз? — заканчивает он, уже не пытаясь сохранять серьезность.
— Стану, Джон, — она не думает и секунды, — и в третий и в четвертый и во все последующие.
Кольцо покидает бархатное гнездо и скользит по пальцу, вставая на свое место — рядом с двумя такими же тонкими кольцами с мелкой бриллиантовой россыпью. Руки привычно впутываются в черные завитки волос, губы соприкасаются, приоткрываются, сливаются в бесконечный поцелуй. Весеннее солнце рассыпает золотистые блики. Где-то в небесной синеве выводит тоненькую трель невидимая птица. Ветер чуть покачивает листочки лимонного деревца. Мир, как и прежде, прекрасен и полон чудес.

Отредактировано Без_паники Я_Фея (2023-03-24 23:23:39)

Благодарю, леди, захвалили))
Этот джонерис и мне самой оказался каким-то особенным, вот буквально некоторое время назад писала на фб как раз в комментах, что эта работа меня уравновесила, привела в чувство. А то Тьма из меня столько крови попила, что я натурально тапку откидывала на эмоциональном уровне, а теперь можно с новыми силами в ад))
А у этой истории будет позже что-то вроде дополнения-продолжения, но не уверена, что сюда принесу... или буду носить не все главы, не решила пока))
зы: чего-то смеюсь)) если зайти в заявку и листать снизу вверх, то там рейтинг каждой новой работы все выше и выше, начиналось все с безобидного G, потом PG-13 от леди Алоры, сир Райдер поднял до R, закончилось моим NC-17)) Следующий автор, если он будет, просто обязан писать NC-21)))

Отредактировано Без_паники Я_Фея (2022-03-31 02:05:40)